Преступление и наказание часть 4 гл. Пересказ романа "Преступление и наказание" Достоевского Ф.М

ЧАСТЬ 1

«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер один молодой человек вышел из своей каморки, которую нанимал от жильцов в С-м переулке, на улицу и медленно, как бы в нерешимости, отправился к К-ну мосту».

Он избегает встреч с квартирной хозяйкой, так как у него большой долг. «Не то чтоб он так труслив и забит... но с некоторого времени он был в раздражительном и напряженном состоянии, похожем на ипохондрию... Он был задавлен бедностью». Молодой человек размышляет о некоем намеченном им деле («Разве я способен на это?»). «Он был замечательно хорош собою, с прекрасными темными глазами, темнорус, ростом выше среднего, тонок и строен», но настолько плохо одет, что в таких лохмотьях иному человеку стыдно было бы выйти на улицу. Он идет «делать пробу своему предприятию», а потому волнуется. Подходит к дому, который «стоял весь в мелких квартирах и заселен был всякими промышленниками». Поднимаясь по лестнице, он испытывает страх и думает о том, как бы он себя чувствовал, «если б и действительно как-нибудь случилось до самого дела дойти»

Он звонит, ему открывает «крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом и простоволосая. Белобрысые, мало поседевшие волосы ее были жирно смазаны маслом. На ее тонкой и длинной шее, похожей на куриную ногу, было наверчено какое-то фланелевое тряпье, а на плечах, несмотря на жару, болталась вся встрепанная и пожелтелая меховая кацавейка». Молодой человек напоминает, что он Раскольников, студент, который приходил уже месяцем раньше. Он входит в комнату, обставленную старой мебелью, но чистую, говорит, что принес заклад, и показывает старые плоские серебряные часы, обещает принести на днях еще вещицу, берет деньги и уходит.

Раскольников терзает себя мыслями о том, что задуманное им «грязно, пакостно, гадко». В распивочной он пьет пиво, и его сомнения рассеиваются.

Раскольников обычно избегал общества, но в распивочной он беседует с человеком «лет уже за пятьдесят, среднего роста и плотного сложения, с проседью и с большою лысиной, с отекшим от постоянного пьянства желтым, даже зеленоватым лицом и с припухлыми веками, из-за которых сияли крошечные глазки». В нем «был и смысл и ум». Он представляется Раскольникову так: «Состою титулярным советником, Мармеладов». Тот сообщает в ответ, что учится. Мармеладов говорит ему, что «бедность не порок, это истина»: «Знаю я, что и пьянство не добродетель, и это тем паче.

Но нищета, милостивый государь, нищета — порок. В бедности вы еще сохраняете свое благородство врожденных чувств, в нищете же никогда и никто. За нищету даже не палкой выгоняют, а метлой выметают из компании человеческой, чтобы тем оскорбительнее было; и справедливо, ибо в нищете я первый сам готов оскорблять себя». Рассказывает о жене, которую зовут Катериной Ивановной. Она «дама хоть и великодушная, но несправедливая». С первым мужем, который был офицером, она сбежала, не получив родительского благословения. Муж ее бил, любил играть в карты. Она родила троих детей. Когда муж умер, Катерина Ивановна от безысходности пошла вторично замуж за Мармеладова.

Она постоянно в работе, но «с грудью слабою и к чахотке наклонною». Мармеладов был чиновником, но потом потерял место. Он был также женат, и у него есть дочь Соня. Чтобы хоть как-то поддержать себя и семью, Соня вынуждена была пойти на панель. Живет она на квартире у портного Капернаумова, чье семейство «косноязычное». Мармеладов украл у жены ключ от сундука и взял деньги, на которые и пил вот уже шестой день подряд. Он был у Сони, «на похмелье ходил просить», и та дала ему тридцать копеек, «последнее, все, что было». Родион Раскольников отводит его домой, где встречает Катерину Ивановну. Это была «ужасно похудевшая женщина, тонкая, довольно высокая и стройная, еще с прекрасными темно-русыми волосами...

Глаза ее блестели как в лихорадке, но взгляд был резок и неподвижен, и болезненное впечатление производило это чахоточное и взволнованное лицо». Дети ее находились в комнате: девочка лет шести сидя спала на полу, мальчик плакал в углу, а тоненькая девочка лет девяти унимала его. Происходит скандал из-за денег, которые Мармеладов пропил. Уходя, Раскольников берет из кармана «сколько пришлось медных денег, доставшихся ему с разменянного в распивочной рубля», и оставляет на окошке. По дороге Раскольников думает: «Ай да Соня! Какой колодезь, однако ж, сумели выкопать! и пользуются!»

Утром Раскольников «с ненавистью» рассматривает свою каморку. «Это была крошечная клетушка, шагов в шесть длиной, имевшая самый жалкий вид со своими желтенькими, пыльными и всюду отставшими от стены обоями, и до того низкая, что чуть-чуть высокому человеку становилось в ней жутко, и все казалось, что вот-вот стукнешься головой о потолок. Мебель соответствовала помещению». Хозяйка уже «две недели как перестала ему отпускать кушанье». Кухарка Настасья приносит чай и сообщает, что хозяйка хочет заявить на него в полицию. Девушка приносит также письмо от матери. Раскольников читает. Мать просит у него прощения за то, что не смогла выслать денег.

Он узнает, что его сестра, Дуня, работавшая у господ Свидригайловых гувернанткой, вот уже полтора месяца дома. Как оказалось, Свидригайлов, который «давно уже возымел к Дуне страсть», стал склонять девушку к любовной связи. Этот разговор нечаянно подслушала жена Свидригайлова, Марфа Петровна, которая обвинила в случившемся Дуню и, выгнав ее, распространила сплетню по всему уезду. По этой причине знакомые предпочитали не иметь никаких отношений с Раскольниковыми. Однако Свидригайлов «одумался и раскаялся» и «предоставил Марфе Петровне полные и очевидные доказательства сей Дунечкиной невиновности».

Марфа Петровна поставила в известность об этом знакомых, и сразу же отношение к Раскольниковым изменилось. Эта история способствовала тому, что Петр Петрович Лужин («человек он деловой и занятый и спешит в Петербург») посватался к Дуне, а «это девушка твердая, благоразумная, терпеливая и великодушная, хотя и с пылким сердцем». Любви между ними нет, но Дуня «за долг поставит себе составить счастье мужа». Жениться Лужин хотел на честной девушке, не имеющей приданого, «которая уже испытала бедственное положение; потому, как объяснил он, что муж ничем не должен быть обязан своей жене, а гораздо лучше, если жена считает мужа за своего благодетеля».

Он собирается в Петербурге открыть публичную адвокатскую контору. Мать надеется, что в будущем Лужин сможет быть полезным Родиону, и собирается приехать в Петербург, где в скором времени Лужин женится на его сестре. Обещает прислать ему тридцать пять рублей.
Раскольников читал письмо и плакал. Потом прилег, но мысли не давали ему покоя. Он «схватил шляпу, вышел» и направился к Васильевскому острову через В-й проспект. Прохожие принимали его за пьяного.

Раскольников осознает, что сестра, чтобы помочь ему, ее брату, продает себя. Он намерен помешать этому браку, злится на Лужина. Рассуждая сам с собой, перебирая каждую строчку письма, Раскольников замечает: «Лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной смерти дело идет!» Он не может принять жертвы своей сестры. Раскольников долго мучит себя вопросами, которые «были не новые, не внезапные, а старые, наболевшие, давнишние». Он хочет сесть и ищет скамейку, но тут вдруг видит на бульваре пьяную девушку-подростка, которую, очевидно, напоив, обесчестили и выгнали.

Она падает на скамейку. «Пред ним было чрезвычайно молоденькое личико, лет шестнадцати, даже, может быть, только пятнадцати, — маленькое, белокуренькое, хорошенькое, но все разгоревшееся и как будто припухшее». Уже нашелся господин, который примеряется к девушке, но ему мешает Раскольников. «Господин этот был лет тридцати, плотный, жирный, кровь с молоком, с розовыми губами и с усиками и очень щеголевато одетый». Раскольников зол и потому кричит ему: «Свидригайлов, убирайтесь!» — и набрасывается на него с кулаками. Городовой вмешивается в драку, выслушивает Раскольникова, а затем, получив от Раскольникова деньги, отвозит на извозчике девушку домой. Родион Раскольников, рассуждая о том, что ожидает эту девочку в будущем, приходит к пониманию, что ее судьба ожидает многих.

Направляется к своему другу Разумихину, который «был один из его прежних товарищей по университету». Раскольников занимался усиленно, ни с кем не общался и не принимал участия ни в каких мероприятиях, он «как будто что-то таил про себя». Разумихин же, «высокий, худой, всегда худо выбритый, черноволосый», «был необыкновенно веселый и сообщительный парень, добрый до простоты. Впрочем, под этой простотой таились и глубина и достоинство». Его все любили. Он не придавал значения жизненным трудностям. «Был он очень беден и решительно сам, один, содержал себя, добывая кой-какими работами деньги». Случалось, что он зимой не топил в комнате и утверждал, что в холоде лучше спится. Он теперь временно не учился, но спешил поправить дела, чтобы продолжить обучение. Месяца два тому приятели виделись мельком на улице, но не тревожили друг друга общением.

Разумихин обещал помочь Раскольникову «уроки достать». Сам не понимая, зачем он тащится к приятелю, Раскольников, решает: «После того пойду, когда уже то будет кончено и когда все по-новому пойдет». И ловит себя на мысли, что думает всерьез о намеченном, думает как о деле, которое должен довести до конца. Он идет куда глаза глядят. В нервном ознобе он «прошел Васильевский остров, вышел на Малую Неву, перешел мост и поворотил на острова». Останавливается и пересчитывает деньги: около тридцати копеек. Подсчитывает, что оставил у Мармеладова около пятидесяти копеек. В харчевне выпивает рюмку водки и закусывает уже на улице пирогом. Останавливается «в полном изнеможении» и засыпает в кустах, не дойдя до дому. Видит во сне, что он, маленький, лет семи, гуляет с отцом за городом.

Неподалеку от последнего из городских огородов стоял кабак, всегда вызывавший в нем страх, поскольку кругом шлялось множество пьяных и драчливых мужиков. Родион с отцом идут на кладбище, на котором находится могила младшего брата, мимо кабака, подле которого стоит запряженная в большую телегу «тощая саврасая крестьянская клячонка». Из кабака к телеге направляется пьяный Миколка, который предлагает садиться на нее шумной подгулявшей толпе. Лошадь не может сдвинуть телегу со столькими седоками, и Миколка начинает ее хлестать кнутом.

Кто-то пытается его остановить, а два парня секут лошадь с боков. Несколькими ударами лома Миколка убивает лошадь. Маленький Раскольников подбегает «к савраске, обхватывает ее мертвую, окровавленную морду и целует ее, целует ее в глаза, в губы», а потом «в исступлении бросается со своими кулачонками на Миколку». Отец уводит его. Проснувшись весь в поту, Раскольников спрашивает себя: способен ли он на убийство? Еще вчера он делал «пробу» и понял: не способен. Он готов отречься от своей «проклятой мечты», чувствует себя свободным.

Через Сенную площадь направляется домой. Видит Лизавету Ивановну, младшую сестру «той самой старухи Алены Ивановны, коллежской регистраторши и процентщицы, у которой вчера был». Лизавета «была высокая, неуклюжая, робкая и смиренная девка, чуть не идиотка, тридцати пяти лет, бывшая в полном рабстве у сестры своей, работавшая на нее день и ночь, трепетавшая перед ней и терпевшая от нее даже побои». Раскольников слышит, что Лизавету на завтра приглашают в гости, так что старуха «останется дома одна», и осознает, что «нет у него более ни свободы рассудка, ни воли и что все вдруг решено окончательно».

В том, что Лизавету пригласили в гости, не было ничего необычного, она торговала женскими вещами, которые скупала у «приезжих забедневших» семейств, а также «брала комиссии, ходила по делам и имела большую практику, потому что была очень честна и всегда говорила крайнюю цену».

Студент Покорев, уезжая, дал адрес старухи Раскольникову, «если бы на случай пришлось ему что заложить». Месяца полтора назад он отнес туда колечко, которое подарила ему сестра при расставании. К старухе он с первого взгляда почувствовал «непреодолимое отвращение» и, взяв два «билетика», направился в трактир. Зайдя в трактир, Раскольников ненароком услышал, что говорили между собой о старухе-процентщице и о Лизавете офицер и студент. По мнению студента, старуха — «славная женщина», так как «у ней всегда можно денег достать»: «Богата, как жид, может сразу пять тысяч выдать, а и рублевым закладом не брезгает.

Наших много у ней перебывало. Только стерва ужасная». Студент рассказывает, что Лизавету старуха держит в «совершенном порабощении». После смерти старухи Лизавета не должна ничего получить, так как все отписано монастырю. Студент сказал, что без всякого зазору совести убил бы и ограбил «проклятую старуху», ведь столько людей пропадает, а тем временем «тысячу добрых дел и начинаний... можно поправить на старухины деньги». Офицер заметил, что она «недостойна жить», но «тут природа», и задал студенту вопрос: «А убьешь ты сам старуху или нет?» «Разумеется, нет! — ответил студент. — Я для справедливости... Не во мне тут и дело...»

Раскольников, волнуясь, осознает, что в его голове «только что родились... такие же точно мысли» об убийстве ради высшей справедливости, как и у незнакомого студента.

Возвратившись с Сенной, Раскольников около часа лежит без движения, затем засыпает. Утром Настасья приносит ему чай и суп. Раскольников готовится к убийству. Для этого он пришивает под пальто ременную петлю, чтобы закрепить топор, потом заворачивает в бумагу деревяшку с железкой — мастерит имитацию «заклада» для отвлечения внимания старухи.

Раскольников считает, что преступления так легко раскрываются, так как «сам же преступник, и почти всякий, в момент преступления подвергается какому-то упадку воли и рассудка, сменяемых, напротив того, детским феноменальным легкомыслием, и именно в тот момент, когда наиболее необходимы рассудок и осторожность. По убеждению его выходило, что это затмение рассудка и упадок воли охватывают человека подобно болезни, развиваются постепенно и доходят до высшего своего момента незадолго до совершения преступления; продолжаются в том же виде в самый момент преступления и еще несколько времени после него, судя по индивидууму; затем проходят, так же как проходит всякая болезнь». Не найдя топора на кухне, Раскольников «был поражен ужасно», но потом украл топор из дворницкой.

Дорогой он идет «степенно», чтобы не вызвать подозрений. Он не боится, так как мысли его заняты другим: «так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге».

На лестнице он никого не встречает, замечает, что на втором этаже в квартире дверь открыта, так как там идет ремонт. Дойдя до двери, он звонит. Ему не открывают. Раскольников прислушивается и понимает, что за дверью кто-то стоит. После третьего звонка он слышит, что снимают запор.

Раскольников напугал старуху тем, что потянул дверь к себе, так как боялся, что она закроет ее. Та не рванула дверь к себе, но не выпустила ручку замка. Он чуть не вытащил ручку замка, вместе с дверью, на лестницу. Раскольников направляется в комнату, где отдает старухе приготовленный «заклад». Воспользовавшись тем, что процентщица отошла к окну рассматривать «заклад» и «стала к нему задом», Раскольников достает топор. «Руки его были ужасно слабы; самому ему слышалось, как они, с каждым мгновением, все более немели и деревенели. Он боялся, что выпустит и уронит топор... вдруг голова его как бы закружилась». Он бьет старуху по голове обухом.

«Силы его тут как бы не было. Но как только он раз опустил топор, тут и родилась в нем сила». Убедившись, что старуха мертва, аккуратно достает из ее кармана ключи. Когда он оказывается в спальне, ему кажется, что старуха еще жива, и он, схватив топор, бежит назад, чтобы ударить еще раз, но видит на шее убитой «снурок», на котором висят два креста, образок и «небольшой замшевый засаленный кошелек с стальным ободком и колечком». Кладет кошелек к себе в карман. Среди одежды отыскивает золотые вещи, но не успевает много взять. Неожиданно появляется Лизавета, и Раскольников бросается на нее с топором. После этого страх овладевает им. С каждой минутой в нем растет отвращение к тому, что он сделал.

На кухне он смывает следы крови с рук и топора, с сапог. Он видит, что дверь приоткрыта, а потому «наложил запор». Прислушивается и понимает, что кто-то поднимается «сюда». Звонят в дверь, но Раскольников не открывает. За дверью замечают, что она закрыта на крючок, изнутри, подозревают, что что-то случилось. Двое из пришедших спускаются вниз, чтобы позвать дворника. Один остается у двери, но потом тоже спускается. В этот момент Родион Раскольников выходит из квартиры, спускается по лестнице и скрывается в квартире, где идет ремонт.

Когда люди поднимаются к старухе-процентщице, Раскольников бежит с места преступления. Дома ему нужно незаметно положить топор обратно. Поскольку дворника не видно, Раскольников кладет топор на прежнее место. Он возвращается в комнату и, не раздеваясь, бросается на диван, где лежит в забытьи. «Если бы кто вошел тогда в комнату, он бы тотчас же вскочил и закричал. Клочки и отрывки каких-то мыслей так и кишили в его голове; но он ни одной не мог схватить, ни на одной не мог остановиться, несмотря даже на усилия...»

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

Первая мысль, которая мелькает у Раскольникова, когда он просыпается, — о том что он «с ума сойдет». Его знобит. Он вскакивает и у окошка оглядывает себя, чтобы проверить, нет ли каких улик, повторяет осмотр три раза. Увидев, что бахрома на панталонах перепачкана кровью, он отрезает ее. Украденные вещи прячет в дыру под бумагу. Замечает, сняв сапог, что кончик его носка в крови. После этого еще несколько раз все проверяет, но потом падает на диван и засыпает. Просыпается от стука в дверь. Появляется дворник с повесткой в полицию. Раскольников не догадывается, по какой причине его вызывают. Решает, что его таким образом хотят заманить в ловушку.

Он намерен сознаться, если у него спросят об убийстве. В участке писец отправляет его к письмоводителю. Тот сообщает Раскольникову, что его вызвали по делу о взыскании денег квартирной хозяйкой. Раскольников объясняет свою ситуацию: хотел жениться на дочери квартирной хозяйки, тратил, надавал векселей; когда хозяйская дочка умерла от тифа, ее мать стала требовать оплаты векселей. «Письмоводитель стал диктовать ему форму обыкновенного в таком случае отзыва, то есть заплатить не могу, обещаюсь тогда-то (когда-нибудь), из города не выеду, имущество ни продавать, ни дарить не буду и проч».
В участке говорят об убийстве старухи-процентщицы. Раскольников теряет сознание. Придя в себя, говорит, что плохо себя чувствует. Оказавшись на улице, терзается мыслью о том, что его подозревают.

Убедившись в том, что в комнате у него не было обыска, Раскольников берет украденные вещи и «нагружает ими карманы». Он направляется на набережную Екатерининского канала, чтобы избавиться от всего этого, но отказывается от этого намерения, поскольку «там могут заметить». Идет к Неве. Выходя на площадь с В-го проспекта, замечает вход во двор, «глухое отгороженное место». Прячет под камнем награбленные вещи, даже не посмотрев, сколько денег было в кошельке, ради которого «все муки принял и на такое подлое, гадкое дело сознательно пошел». Все, что ему встречается по дороге, кажется ему ненавистным.

Приходит к Разумихину, который замечает, что друг болен и бредит. Раскольников хочет уйти, но Разумихин останавливает его, предлагает помощь. Раскольников уходит. На набережной он чуть было не попадает под проезжавшую коляску, за что кучер хлещет его кнутом по спине. Купчиха дает ему двугривенный, так как принимает его за нищего. Раскольников бросает монету в Неву.

Дома ложится спать. Бредит. Ему кажется, что Илья Петрович бьет квартирную хозяйку, а та громко кричит. Открыв глаза, видит перед собой кухарку Настасью, которая принесла ему тарелку супа. Спрашивает, за что били хозяйку. Кухарка говорит, что никто ее не бил, что это кровь в нем кричит. Раскольников впадает в беспамятство.

Когда на четвертый день Раскольников очнулся, у постели его стояли Настасья и молодой парень в кафтане, с бородкой, который «с виду походил на артельщика». Из двери выглядывала хозяйка, которая «была застенчива и с тягостью переносила разговоры и объяснения, ей было лет сорок, и была она толста и жирна, черноброва и черноглаза, добра от толстоты и от лености; и собою даже очень смазлива». Входит Разумихин. Парень в кафтане и в самом деле оказывается артельщиком от купца Шелопаева. Артельщик сообщает, что через их контору на имя Раскольникова пришел перевод от матери, и отдает ему 35 рублей.

Разумихин рассказывает Раскольникову, что его осматривал Зосимов и сказал, что ничего серьезного, что обедает он теперь здесь каждый день, так как хозяйка, Пашенька, от всей души его чествует, что он разыскал его и ознакомился с делами, что поручился за него и дал Чебарову десять целковых. Он отдает Раскольникову заемное письмо. Раскольников спрашивает у него, о чем он говорил в бреду. Тот отвечает, что бормотал что-то о сережках, цепочках, о Крестовом острове, о дворнике, о Никодиме Фомиче и об Илье Петровиче, почему-то очень интересовался носком, бахромой от панталон. Разумихин берет десять рублей и уходит, пообещав вернуться через час. Осмотрев комнату и убедившись, что все, что он прятал, осталось на месте, Раскольников снова засыпает. Разумихин приносит одежду из лавки Федяева и показывает ее Раскольникову, а Настасья делает свои замечания относительно покупок.

Чтобы осмотреть больного Раскольникова, приходит студент-медик по фамилии Зосимов, «высокий и жирный человек, с одутловатым и бесцветно-бледным, гладковыбритым лицом, с белобрысыми прямыми волосами, в очках и с большим золотым перстнем на припухшем от жиру пальце. Было ему лет двадцать семь... Все его знавшие находили его человеком тяжелым, но говорили, что свое дело знает». Заходит разговор об убийстве старухи. Раскольников отворачивается к стене и рассматривает цветок на обоях, так как чувствует, что у него немеют руки и ноги. Разумихин между тем сообщает, что по подозрению в убийстве уже арестован красильщик Миколай, а Коха и Пестрякова, которых задержали прежде, отпустили.

Миколай несколько дней подряд пил, а затем принес содержателю распивочной Душкину футляр с золотыми серьгами, который он, по его словам, «на панели поднял». Выпив пару стаканчиков и взяв сдачу с одного рубля, Миколай убежал. Его задержали после тщательных розысков «близ- ской заставы, на постоялом дворе», где он хотел пьяный повеситься в сарае. Миколай божится, что не убивал, что серьги нашел за дверью на том этаже, где они с Митрием красили. Зосимов и Разумихин пытаются восстановить картину убийства. Зосимов сомневается, что задержан настоящий убийца.

Приходит Петр Петрович Лужин, «немолодых уже лет, чопорный, осанистый, с осторожною и брюзгливою физиономией», и, оглядев «тесную и низкую «морскую каюту» Раскольникова», сообщает, что приезжают его сестра и мать. «В общем виде Петра Петровича поражало как бы что-то особенное, а именно нечто как бы оправдывавшее название «жениха», так бесцеремонно ему сейчас данное. Во-первых, было видно и даже слишком заметно, что Петр Петрович усиленно поспешил воспользоваться несколькими днями в столице, чтоб успеть принарядиться и прикраситься в ожидании невесты, что, впрочем, было весьма невинно и позволительно.

Даже собственное, может быть, даже слишком самодовольное, собственное сознание своей приятной перемены к лучшему могло бы быть прощено для такого случая, ибо Петр Петрович состоял на линии жениха». Лужин сожалеет, что застал Раскольникова в таком состоянии, сообщает, что его сестра и мать временно остановятся в нумерах, которые содержит купец Юшин, что подыскал им квартиру, но временно и сам живет в нумерах у госпожи Липпевехзель в квартире знакомого, Андрея Семеныча Лебезятникова. Лужин рассуждает о прогрессе, который движется личным интересом.

«Если мне, например, до сих пор говорили: «возлюби» и я возлюблял, то что из того выходило? — продолжал Петр Петрович, может быть с излишнею поспешностью, — выходило то, что я рвал кафтан пополам, делился с ближним, и оба мы оставались наполовину голы, по русской пословице: «Пойдешь за несколькими зайцами разом, и ни одного не достигнешь». Наука же говорит: возлюби, прежде всех, одного себя, ибо все на свете на личном интересе основано. Возлюбишь одного себя, то и дела свои обделаешь как следует и кафтан твой останется цел. Экономическая же правда прибавляет, что чем более в обществе устроенных частных дел и, так сказать, целых кафтанов, тем более для него твердых оснований и тем более устраивается в нем и общее дело.

Стало быть, приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем самым приобретаю как бы и всем и веду к тому, чтобы ближний получил несколько более рваного кафтана, и уже не от частных, единичных щедрот, а вследствие всеобщего преуспеяния». Снова говорят об убийстве. Зосимов сообщает, что допрашивают тех, кто приносил старухе вещи. Лужин рассуждает о причинах роста преступности. Раскольников и Лужин ссорятся. Зосимов и Разумихин, выйдя из комнаты Раскольникова, замечают, что Раскольников ни на что не реагирует, «кроме одного пункта, от которого из себя выходит: убийство...». Зосимов просит Разумихина рассказать ему поподробнее о Раскольникове. Настасья спрашивает у Раскольникова, не выпьет ли тот чаю. Тот судорожно отворачивается к стене.

Оставшись один, Раскольников одевается в платье, купленное Разумихиным, и уходит никем не замеченный бродить по улицам. Он уверен, что домой уже не вернется, потому что с прежней жизнью нужно покончить, он «не хочет так жить». Ему хочется поговорить с кем-нибудь, но никому до него нет дела. Он слушает пение женщин у дома, который был «весь под распивочными и прочими съестными заведениями». Дает девушке «на выпивку». Рассуждает о том, кого приговорили к смертной казни: пусть на высокой скале над океаном, пусть на маленькой площадке, на которой помещаются лишь две ноги, но только бы жить. В трактире читает газеты.

С Заметовым, который находился в участке во время обморока Раскольникова и после навещал его во время болезни, они начинают говорить об убийстве. «Неподвижное и серьезное лицо Раскольникова преобразилось в одно мгновение, и вдруг он залился опять тем же нервным хохотом, как давеча, как будто сам совершенно не в силах был сдержать себя. И в один миг припомнилось ему до чрезвычайной ясности ощущения одно недавнее мгновение, когда он стоял за дверью, с топором, запор прыгал, они за дверью ругались и ломились, а ему вдруг захотелось закричать им, ругаться с ними, высунуть им язык, дразнить их, смеяться, хохотать, хохотать, хохотать!» Заметов замечает, что он «или сумасшедший, или...».

Раскольников рассуждает о фальшивомонетчиках, а потом, когда разговор возвращается к убийству, говорит, как бы он поступил на месте убийцы: спрятал бы в глухом месте под камнем украденные вещи и не доставал бы их пару лет. Заметов снова называет его сумасшедшим. «У того засверкали глаза; он ужасно побледнел; верхняя губа его дрогнула и запрыгала. Он склонился к Заметову как можно ближе и стал шевелить губами, ничего не произнося; так длилось с полминуты; он знал, что делал, но не мог сдержать себя. Страшное слово, как тогдашний запор в дверях, так и прыгало на его губах: вот-вот сорвется; вот-вот только спустить его, вот-вот только выговорить!» У Заметова он спрашивает: «А что, если это я старуху и Лизавету убил?», а потом уходит. На крыльце сталкивается с Разумихиным, который приглашает его на новоселье. Раскольников хочет, чтобы его оставили в покое, так как он не может выздороветь из-за того, что его постоянно раздражают.

На мосту Раскольников видит женщину, которая бросается вниз, смотрит, как ее вытаскивают. Думает о самоубийстве.

Он оказывается у «того» дома, в котором не был с «того» вечера. «Неотразимое и необъяснимое желание повлекло его». Он с любопытством осматривает лестницу, замечает, что квартира, в которой был ремонт, заперта. В квартире, где произошло убийство, оклеивают стены новыми обоями. «Раскольникову это почему-то ужасно не понравилось; он смотрел на эти новые обои враждебно, точно жаль было, что все так изменили». Когда работники поинтересовались у Раскольникова, что ему нужно, он «встал, вышел в сени, взялся за колокольчик и дернул.

Тот же колокольчик, тот же жестяной звук! Он дернул второй, третий раз; он вслушивался и припоминал. Прежнее, мучительно-страшное, безобразное ощущение начинало все ярче и живее припоминаться ему, он вздрагивал с каждым ударом, и ему все приятнее и приятнее становилось». Раскольников говорит, что «тут целая лужа была», а теперь кровь вымыли. Спустившись по лестнице, Раскольников направляется к выходу, где встречает несколько человек, среди которых дворник, который спрашивает у него, зачем он пришел. «Смотреть», — отвечает Раскольников. Дворник и прочие решают, что не стоит с ним связываться, и гонят прочь.

Раскольников видит толпу людей, которая окружила только что раздавленного лошадьми человека, «худо одетого, но в «благородном» платье, всего в крови». Барская коляска стоит посреди улицы, и кучер причитает, что кричал, дескать, ему остеречься, но он был пьян. Раскольников узнает в несчастном Мармеладова. Он просит позвать доктора и говорит, что знает, где живет Мармеладов. Раздавленного несут домой, где трое детей, Поленька, Лидочка и мальчик, слушают воспоминания Катерины Ивановны о их прошлой жизни. Жена Мармеладова раздевает мужа, а Раскольников посылает за доктором. Катерина Ивановна отправляет Полю к Соне, кричит на собравшихся в комнате. Мармеладов при смерти. Посылают за священником.

Доктор, осмотрев Мармеладова, говорит, что тот вот-вот умрет. Священник исповедует умирающего, а затем причащает его, все молятся. Появляется Соня, «тоже в лохмотьях; наряд ее был грошовый, но разукрашенный по-уличному, под вкус и правила, сложившиеся в своем особом мире, с ярко и позором выдающеюся целью». Она «была малого роста, лет восемнадцати, худенькая, но довольно хорошенькая блондинка, с замечательными голубыми глазами». Перед смертью Мармеладов просит прощения у дочери. Умирает на руках у нее. Раскольников дает Катерине Ивановне двадцать пять рублей и уходит. В толпе он натыкается на Никодима Фомича, с которым не виделся с момента сцены в конторе.

Никодим Фомич говорит Раскольникову: «Как вы, однако ж, кровью замочились», на что тот замечает: «Я весь в крови». Раскольникова догоняет Поленька, которую послали за ним мать и Соня. Раскольников просит ее помолиться за него и обещает прийти завтра. Он думал: «Сила, сила нужна: без силы ничего не возьмешь; а силу надо добывать силой же, вот этого они и не знают». «Гордость и самоуверенность нарастали в нем каждую минуту; уже в следующую минуту это становился не тот человек, что был в предыдущую». Заходит к Paзумихину.

Тот провожает его домой и во время беседы признается, что Заметов и Илья Петрович подозревали Раскольникова в убийстве, но Заметов теперь в этом раскаивается. Добавляет, что следователь, Порфирий Петрович, хочет познакомиться с ним. Раскольников говорит, что видел, как умер один человек, и что он отдал все деньги его вдове.
Подойдя к дому, они замечают в окне свет. В комнате дожидаются Раскольникова мать и сестра. Увидев его, они радостно бросаются к нему. Родион теряет сознание. Разумихин успокаивает женщин. Они ему очень благодарны, так как наслышаны о нем от Настасьи.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Придя в себя, Раскольников просит Пульхерию Александровну, которая намеревалась остаться ночевать подле сына, вернуться туда, где они с Дуней остановились. Разумихин обещает, что побудет с ним. Раскольников рассказывает сестре и матери, с которыми не виделся три года, что выгнал Лужина. Он просит сестру не выходить замуж за этого человека, так как не хочет от нее такой жертвы. Мать и сестра в растерянности. Разумихин им обещает, что все уладит. «Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью и, вероятно, для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь...

Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать». Разумихин провожает обеих дам до нумеров, где они остановились. Дуня говорит матери, что «на него можно положиться». Она «была замечательно хороша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, — что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые.

Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед». Мать ее выглядела моложе своих сорока трех лет. «Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя». Разумихин приводит к женщинам Зосимова, который рассказывает им о состоянии Раскольникова. Разумихин и Зосимов уходят. Зосимов замечает: «Какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна!» Это вызывает гневную вспышку у Разумихина.

Утром Разумихин понимает, что «с ним совершилось что-то необыденное, что он принял в себя одно, доселе совсем неизвестное ему впечатление и непохожее на все прежние». Он боится думать о вчерашней встрече с родственницами Раскольникова, так как был пьян и допустил много непозволительного. Он видится с Зосимовым, который упрекает его в том, что он много болтает. После этого Разумихин направляется в нумера Бакалеева, где остановились дамы. Пульхерия Александровна расспрашивает его о своем сыне. «Полтора года я Родиона знаю: угрюм, мрачен, надменен и горд, — рассказывает Разумихин, — в последнее время (а может, гораздо прежде) мнителен и ипохондрик.

Великодушен и добр. Чувств своих не любит высказывать и скорей жестокость сделает, чем словами выскажет сердце. Иногда, впрочем, вовсе не ипохондрик, а просто холоден и бесчувствен до бесчеловечия, право, точно в нем два противоположные характера поочередно сменяются. Ужасно иногда неразговорчив! Всё ему некогда, всё ему мешают, а сам лежит, ничего не делает. Не насмешлив, и не потому, чтобы остроты не хватало, а точно времени у него на такие пустяки не хватает. Не дослушивает, что говорят. Никогда не интересуется тем, чем все в данную минуту интересуются. Ужасно высоко себя ценит и, кажется, не без некоторого права на то».

Они говорят о том, как Раскольников хотел было жениться, да свадьба из-за смерти невесты не состоялась. Пульхерия Александровна рассказывает, что они утром получили записку от Лужина, который вчера должен был их встретить на вокзале, но прислал лакея, сказав, что придет утром следующего дня. Лужин не пришел, как обещал, а прислал записку, в которой настаивает на том, чтобы «при общем свидании» Родион Романович «уже не присутствовал», а также доводит до их сведения, что Раскольников отдал все деньги, которые ему передала мать, «девице отъявленного поведения», дочери пьяницы, которого карета задавила. Разумихин советует поступить так, как решила Авдотья Романовна, по мнению которой необходимо, чтобы Родион пришел к ним в восемь часов. Вместе с Разумихиным дамы направляются к Раскольникову. Поднимаясь по лестнице, они видят, что дверь хозяйки приоткрыта и оттуда кто-то наблюдает. Как только они равняются с дверью, она вдруг захлопывается.

Женщины входят в комнату, где их встречает Зосимов. Раскольников привел себя в порядок и выглядел почти здоровым, «только был очень бледен, рассеян и угрюм. Снаружи он походил как бы на раненого человека или вытерпливающего какую-нибудь сильную физическую боль: брови его были сдвинуты, губы сжаты, взгляд воспаленный». Зосимов замечает, что с приходом родных у него появилась «тяжелая скрытая решимость перенесть час-другой пытки, которой нельзя уже избегнуть... Он видел потом, как почти каждое слово последовавшего разговора точно прикасалось к какой-нибудь ране его пациента и бередило ее; но в то же время он и подивился отчасти сегодняшнему умению владеть собой и скрывать свои чувства вчерашнего мономана, из-за малейшего слова впадавшего вчера чуть не в бешенство».

Зосимов говорит Раскольникову, что выздоровление зависит только от него самого, что ему нужно продолжать учебу в университете, так как «труд и твердо поставленная перед собою цель» очень бы могли ему помочь. Раскольников пытается успокоить мать, говорит ей, что собирался к ним прийти, но «платье задержало», так как оно было в крови одного чиновника, который умер и жена которого получила от него все деньги, что прислала ему мать. И добавляет при этом: «Я, впрочем, права не имел никакого, сознаюсь, особенно зная, как вам самим эти деньги достались.

Чтобы помогать, надо сначала право такое иметь». Пульхерия Александровна сообщает, что умерла Марфа Петровна Свидригайлова. Раскольников замечает, что у них еще будет время «наговориться». «Одно недавнее ужасное ощущение мертвым холодом прошло по душе его; опять ему вдруг стало совершенно ясно и понятно, что он сказал сейчас ужасную ложь, что не только никогда теперь не придется ему успеть наговориться, но уже ни об чем больше, никогда и ни с кем, нельзя ему теперь говорить». Зосимов уходит. Раскольников спрашивает у своей сестры, нравится ли ей Разумихин.

Та отвечает: «Очень». Родион вспоминает о своей любви к хозяйской дочке, которая всегда была больна, любила нищим подавать и мечтала о монастыре. Мать сравнивает квартиру сына с гробом и замечает, что из-за нее он стал таким меланхоликом. Дуня, пытаясь оправдаться перед братом, говорит, что замуж она выходит прежде всего ради себя самой.
Раскольников читает письмо Лужина, которое ему показывают сестра и мать, и замечает, что Лужин «безграмотно пишет». Авдотья Романовна вступается за него: «Петр Петрович и не скрывает, что учился на медные деньги, и даже хвалился тем, что сам себе дорогу проложил». Дуня просит брата прийти вечером к ним. Разумихина она тоже приглашает.

В комнату входит Соня Мармеладова. «Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в руках был, по-вчерашнему, зонтик». Раскольников «вдруг увидал, что это приниженное существо до того уже принижено, что ему вдруг стало жалко».

Девушка говорит, что Катерина Ивановна послала ее пригласить Раскольникова на поминки. Он обещает прийти. Пульхерия Александровна с дочерью не спускают глаз с гостьи, но, когда они уходят, прощается с нею лишь Авдотья Романовна. На улице мать говорит дочери, что она похожа на брата не лицом, а душою: «...оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные». Дунечка успокаивает мать, которая беспокоится о том, как пройдет сегодняшний вечер. Пульхерия Александровна признается, что боится Сони.

Раскольников в разговоре с Разумихиным замечает, что у старухи в закладе находились его серебряные часы, которые перешли к нему от отца, а также колечко, которое ему подарила сестра. Он хочет забрать эти вещи. Разумихин советует обратиться с этим к следователю, Порфирию Петровичу.

Раскольников провожает Соню до угла, берет ее адрес и обещает зайти. Оставшись одна, она ощущает в себе нечто новое. «Целый новый мир неведомо и смутно сошел в ее душу». Соня боится, что Раскольников увидит ее убогую комнату.

За Соней следит мужчина. «Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский.

Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно, пристально и вдумчиво; губы алые». Он следует за ней и, выяснив, где она живет, радуется тому, что они соседи.
По дороге к Порфирию Петровичу Разумихин заметно волнуется. Раскольников поддразнивает его, громко смеется. Именно так, со смехом, входит он к Порфирию Петровичу.

Раскольников подает руку Порфирию Петровичу, Разумихин, махнув рукой, случайно опрокидывает столик со стоявшим на нем стаканом чая и, сконфузившись, отходит к окну. В углу сидит на стуле Заметов, который смотрит на Раскольникова «с каким-то замешательством». «Порфирий Петрович был по-домашнему, в халате, в весьма чистом белье и в стоптанных туфлях. Это был человек лет тридцати пяти, росту пониже среднего, полный и даже с брюшком, выбритый, без усов и без бакенбард, с плотно выстриженными волосами на большой круглой голове, как-то особенно выпукло закругленной на затылке.

Пухлое, круглое и немного курносое лицо его было цвета больного, темно-желтого, но довольно бодрое и даже насмешливое. Оно было бы даже и добро-Душное, если бы не мешало выражение глаз, с каким-то жидким водянистым блеском, прикрытых почти белыми, моргающими, точно подмигивая кому, ресницами. Взгляд этих глаз как-то странно не гармонировал со всею фигурой, имевшею в себе даже что-то бабье, и придавал ей нечто гораздо более серьезное, чем с первого взгляда можно было от нее ожидать». Раскольников уверен, что Порфирий Петрович знает о нем все.

Он говорит о своих отданных в залог вещах и слышит, что их нашли завернутыми в одну бумажку, на которой было написано карандашом его имя и число месяца, когда процентщица их получила. Порфирий Петрович замечает, что уже все закладчики известны и что он ждал прихода Раскольникова.

Возникает спор о сущности и причинах преступлений. Следователь вспоминает о статье Раскольникова под названием «О преступлении», которая вышла в «Периодической речи» два месяца назад. Раскольников недоумевает, откуда следователь узнал об авторе, ведь она «буквой подписана». Ответ следует незамедлительно: от редактора. Порфирий Петрович напоминает Раскольникову, что согласно его статье «акт исполнения преступления сопровождается всегда болезнию», а все люди «разделяются на «обыкновенных» и «необыкновенных».

Раскольников поясняет, что, по его мнению, «все не то что великие, но и чуть-чуть из колеи выходящие люди, то есть чуть-чуть даже способные сказать что-нибудь новенькое», должны быть преступниками. Любые жертвы и преступления могут быть оправданы величием цели, ради которой они совершались. Обыкновенный человек не способен вести себя так, как тот, кто «право имеет». Необыкновенных людей рождается крайне мало, их рождение должно быть определено законом природы, но он еще неизвестен. Обыкновенный же не пойдет до конца, начнет каяться.

Разумихин в ужасе от услышанного, от того, что теория Раскольникова разрешает «кровь по совести проливать». Следователь задает Раскольникову вопрос, решился ли бы он сам на убийство «для споспешествования как-нибудь всему человечеству». Раскольников отвечает, что ни Магометом, ни Наполеоном себя ни считает. «Кто ж у нас на Руси себя Наполеоном теперь не считает?» — усмехается следователь. Раскольников интересуется, будут ли его допрашивать официально, на что Порфирий Петрович отвечает, что «покамест это вовсе не требуется».

Следователь спрашивает Раскольникова, в каком часу он был в доме, где произошло убийство, и видел ли он двух красильщиков на втором этаже. Раскольников, не подозревая, в чем заключается ловушка, говорит, что был там в восьмом часу, но красильщиков не видел. Разумихин кричит, что Раскольников за три дня до убийства был в доме, а красильщики красили в день убийства. Порфирий Петрович просит прощения за то, что перепутал даты. Разумихин и Раскольников выходят на улицу «мрачные и хмурые». «Раскольников глубоко перевел дыхание...»

По дороге Раскольников и Разумихин обсуждают встречу у Порфирия Петровича. Раскольников говорит, что у следователя нет фактов, чтобы обвинять его в убийстве. Разумихин возмущается тем, что все это выглядит «оскорбительно». Раскольников понимает, что Порфирий «совсем не так глуп». «Во вкус вхожу в иных пунктах!» — думает он. Когда они подходят к нумерам Бакалеева, Раскольников велит Разумихину подняться к его сестре и матери, а сам спешит домой, так как ему вдруг показалось, что в дыре, куда он спрятал старухины вещи сразу же после убийства, могло что-либо остаться. Не найдя ничего, выходит и видит мещанина, который разговаривает о нем с дворником. Родион интересуется, что тому нужно.

Мещанин уходит, а Раскольников бежит вслед, задавая ему все тот же вопрос. Тот бросает ему в лицо: «Убивец!», а потом уходит, Раскольников провожает его взглядом. Вернувшись в свою каморку, он лежит полчаса. Когда слышит, что к нему поднимается Разумихин, притворяется спящим, и тот, едва заглянув в комнату, уходит. Он начинает размышлять, чувствуя свою физическую слабость: «Старуха была только болезнь... я переступить поскорее хотел... я не человека убил, я принцип убил! Принцип-то я и убил, а переступить-то не переступил, на этой стороне остался...

Только и сумел, что убить. Да и то не сумел, оказывается...» Он называет себя вошью, так как рассуждает об этом, так как «целый месяц всеблагое провидение беспокоил, призывая в свидетели, что не для своей, дескать, плоти и похоти предпринимает, а имеет в виду великолепную и приятную цель»: «...сам-то я, может быть, еще сквернее и гаже, чем убитая вошь, и заранее предчувствовал, что скажу себе это уже после того, как убью!» Приходит к выводу, что является «тварью дрожащей», так как задумывается о правильности того, что совершил.

Раскольников видит сон. Он на улице, где много людей. На тротуаре человек машет ему рукой. В нем он узнает давешнего мещанина, который поворачивается и медленно удаляется. Раскольников идет за ним. Поднимается по лестнице, которая кажется ему знакомой. Узнает квартиру, где видел работников. Мещанин, очевидно, где-то притаился. Раскольников входит в квартиру. На стуле в уголке сидит старушонка, которую он бьет топором по голове несколько раз. Старушонка смеется. Его одолевает бешенство, он изо всей силы бьет и бьет старуху по голове, но та лишь того пуще хохочет. В квартире полно людей, которые наблюдают за происходящим и ничего не говорят, ждут чего-то. Он хочет крикнуть, но просыпается. В его комнате мужчина. Раскольников спрашивает, что ему нужно. Тот представляется — это Аркадий Иванович Свидригайлов.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Пока Раскольников думает, не спит ли он, его гость объясняет, что пришел познакомиться, и просит его помочь ему «в одном предприятии», прямо касающемся интереса Дуни. Свидригайлов пытается доказать, что неправда это, что он в своем доме преследовал невинную девушку, так как он способен на глубокие чувства. Раскольников хочет, чтобы незваный гость ушел, но тот намерен выговориться. Раскольников выслушивает Свидригайлова, который считает себя невиновным в смерти жены. В юности Свидригайлов был шулером, кутил, делал долги, за которые его посадили в тюрьму. Марфа Петровна выкупила его за «тридцать тысяч сребреников». В течение семи лет они жили в деревне, никуда не выезжая.

На именины жена подарила ему документ об этих 30 тысячах, выписанный на чужое имя, а также значительную сумму денег. Он признается, что уже три раза после смерти жены видел привидение, на что Раскольников предлагает ему сходить к доктору. Свидригайлов предполагает, что «привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка.

Ну, а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что, когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир». Он говорит о том, что Авдотья Романовна не должна выходить замуж, что он собирается сам сделать ей предложение. Предлагает свое содействие в расстройстве свадьбы Дуни с Лужиным, готов предложить Авдотье Романовне десять тысяч рублей, которые ему не нужны. Именно по причине того, что его жена «состряпала» этот союз, он с ней поругался. Марфа Петровна также в своем завещании указала, чтобы Дуне передали три тысячи рублей. Просит Раскольникова, чтобы он устроил ему встречу с сестрой. После этого уходит и сталкивается в дверях с Разумихиным.

По дороге к Бакалееву Разумихин интересуется, кто у Раскольникова был. Раскольников объясняет, что это Свидригайлов, человек «очень странный», который «на что-то решился», и замечает, что от него нужно оберегать Дуню. Разумихин признается, что заходил к Порфирию, хотел вызвать его на разговор, но ничего не получилось. В коридоре они сталкиваются с Лужиным, так что в комнату входят втроем. Мать и Лужин беседуют о Свидригайлове, которого Петр Петрович называет «самым развращенным и погибшим в пороках человеком из всех подобного рода людей».

Лужин говорит, что Марфа Петровна упоминала, что ее муж был знаком с некой Ресслих, мелкой процентщицей. Она жила с глухонемой четырнадцатилетней родственницей, которая повесилась на чердаке. По доносу другой немки, девушка наложила на себя руки, потому что Свидригайлов надругался над нею, и только благодаря стараниям и деньгам Марфы Петровны ее мужу удалось избежать наказания. Из слов Лужина становится известно, что слугу Филиппа Свидригайлов также довел до самоубийства. Дуня возражает, свидетельствует, что тот обращался со слугами хорошо. Раскольников сообщает, что часа полтора назад к нему приходил Свидригайлов, который хочет встретиться с Дуней, чтобы сделать ей выгодное предложение, и что по завещанию Марфы Петровны Дуне полагается три тысячи рублей.

Лужин замечает, что его требование не выполнено, а потому о серьезных делах он говорить при Раскольникове не будет. Дуня говорит ему, что намерена сделать выбор между Лужиным и братом, боится ошибиться. По мнению Лужина, «любовь к будущему спутнику жизни, к мужу, должна превышать любовь к брату». Раскольников и Лужин выясняют отношения. Лужин говорит Дуне, что если он сейчас уйдет, то не вернется никогда, напоминает о своих издержках. Раскольников выгоняет его. Спускаясь по лестнице, Петр Петрович все еще воображает, что дело «еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое».

«Петр Петрович, пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою, высоко ценил свой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале. Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами, свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его». Он хотел жениться на бедной девушке, чтобы властвовать над ней. Красивая и умная жена помогла бы ему сделать карьеру.

После ухода Лужина Пульхерия Александровна и Дунечка радуются разрыву с Петром Петровичем. Разумихин и вовсе в восторге. Раскольников передает присутствующим свой разговор со Свидригайловым. Дуня интересуется мнением брата. Ей кажется, что со Свидригайловым нужно встретиться. В голове у Разумихина уже крутятся планы относительно его и Дуни будущности. Он говорит, что на деньги, которые достанутся девушке, и на его тысячу он сможет заняться книгоизданием. Дуня поддерживает идеи Разумихина. Раскольников также одобрительно о них высказывается.

Будучи не в силах избавиться от мыслей об убийстве, Раскольников уходит, заметив на прощание, что, возможно, эта их встреча станет последней. Дуня называет его «бесчувственным, злобным эгоистом». Раскольников поджидает Разумихина в коридоре, а потом просит, чтобы тот не оставлял его мать и сестру. «С минуту они смотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший и пристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением, проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними... Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон... Разумихин побледнел как мертвец». Вернувшись к родственницам Раскольникова, Разумихин, как мог, успокоил их.

Раскольников приходит к Соне, жившей в убогой комнатке, которая «походила как будто на сарай, имела вид неправильного четырехугольника». Мебели почти не было: кровать, стол да два плетеных стула, простого дерева комод. «Бедность была видимая». Раскольников извиняется, что заявился так поздно. Он пришел сказать «одно слово», так как, возможно, они больше не увидятся. Соня говорит, что ей показалось, что она видела отца на улице, признается, что любит Катерину Ивановну, которая, по ее мнению, «чистая»: «Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует... И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает».

Хозяйка намерена ее с детьми выставить из квартиры. Соня говорит, что Катерина Ивановна плачет, совсем помешалась от горя, все говорит, что поедет в свой город, где откроет пансион для благородных девиц, фантазирует про будущую «прекрасную жизнь». Они хотели девочкам купить башмачки, но денег не хватило. Катерина Ивановна больна чахоткой и скоро умрет. Раскольников «с жесткой усмешкой» говорит, что, если Соня вдруг заболеет, девочкам придется пойти по ее же дорожке.

Она возражает: «Бог такого ужаса не допустит!» Раскольников мечется по комнате, а затем подходит к Соне и, наклонившись, целует ее ногу. Девушка отшатывается от него. «Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился», — говорит Раскольников и называет ее грешницей, которая «понапрасну умертвила и предала себя». Он спрашивает Соню, почему она не кончает жизнь самоубийством. Та говорит, что ее родные пропадут без нее. Он думает, что у нее есть три дороги: «броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом или... или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце».

Соня молится Богу, и на комоде у нее Евангелие, которое ей подарила Лизавета, сестра убитой старухи. Выясняется, что они были дружны. Раскольников просит почитать из Евангелия про воскресение Лазаря. Соня, отыскав нужное место в книге, читает, но замолкает. Раскольников понимает, что ей трудно «обличать все свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее». Соня, пересилив себя, начинает читать с перерывами. «Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее». Она подумала, что и Раскольников сейчас услышит его и уверует.

Раскольников признается, что бросил родных, предлагает Соне: «Пойдем вместе... Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!» Он объясняет ей, что она ему нужна, что она «тоже переступила... смогла переступить»: «Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь... свою (это все равно!) Ты могла бы жить духом и разумом, а кончить на Сенной... Но ты выдержать не можешь и, если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!» Соня не знает, что и думать. Раскольников говорит: «После поймешь... Свобода и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!» Он добавляет, что завтра придет к ней и назовет имя убийцы, так как выбрал ее. Уходит. Всю ночь Соня бредит. Свидригайлов подслушал весь их разговор, притаясь в соседней комнате за дверью.

Утром Родион Раскольников входит в отделение пристава следственных дел и просит, чтобы его принял Порфирий Петрович. «Всего ужаснее было для него встретиться с этим человеком опять: он ненавидел его без меры, бесконечно, и даже боялся своею ненавистью как-нибудь обнаружить себя». Во время беседы с Порфирием Петровичем Раскольников чувствует, как постепенно в нем нарастает злоба. Он говорит, что пришел для допросов, что спешит на похороны к раздавленному лошадьми чиновнику. Он явно нервничает, а Порфирий Петрович, напротив, спокоен, подмигивает ему время от времени, улыбается.

Порфирий Петрович объясняет Раскольникову, почему у них так долго не начинается беседа: если два взаимно уважающих друг друга человека сходятся, то в течение получаса не могут найти темы для разговора, так как «коченеют друг перед другом, сидят и взаимно конфузятся». Он проникает в психологию Раскольникова, тот понимает, что он подозреваемый. Порфирий Петрович косвенно обвиняет Раскольникова. Он говорит, что убийца временно на свободе, но он от него никуда не убежит: «Видали бабочку перед свечкой? Ну, так вот он все будет, все будет около меня, как около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает, как в сетях, затревожит себя насмерть!»

После очередного монолога Порфирия Петровича Раскольников говорит ему, что убедился в том, что его подозревают в совершении преступления, и заявляет: «Если имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю». Порфирий Петрович говорит ему, что знает о том, как он ходил квартиру нанимать поздно вечером, как в колокольчик звонил, про кровь интересовался. Он замечает, что Разумихин, который давеча пытался у него то-другое выведать, «слишком уже добрый человек для этого», рассказывает «болезненный случай» из практики, а затем спрашивает Раскольникова, не хочет ли он увидеть «сюрпризик-с», который у него сидит под замком. Раскольников готов встретиться с кем угодно.

За дверью слышится шум. В кабинете появляется бледный человек, вид которого был странен. «Он глядел прямо перед собою, но как бы никого не видя. В глазах его сверкала решимость, но в то же время смертная бледность покрывала лицо его, точно его привели на казнь. Совсем побелевшие губы его слегка вздрагивали. Он был еще очень молод, одет как простолюдин, роста среднего, худощавый, с волосами, обстриженными в кружок, с тонкими, как бы сухими чертами лица». Это арестованный красильщик Николай, который тут же признается, что это он убил старуху и ее сестру. Порфирий Петрович выясняет обстоятельства преступления.

Вспомнив о Раскольникове, он прощается с ним, намекая, что видятся они не в последний раз. Раскольников уже в дверях с иронией спрашивает: «А сюрпризик-то не покажете?» Он понимает, что Николай солгал, ложь выявится и тогда примутся за него. Вернувшись домой, он прикидывает: «На похороны опоздал, а вот на поминки успеваю». Тут дверь отворилась, и «показалась фигура — вчерашнего человека из-под земли». Он находился среди людей, стоявших у ворот дома, где произошло убийство, в тот день, когда туда приходил Раскольников. Дворники не пошли к следователю, так что пришлось это сделать ему. Он просит прощения у Раскольникова «за оговор и за злобу», рассказывает, что вышел из кабинета Порфирия Петровича вслед за ним.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

Самолюбие Лужина после объяснений с Дунечкой и ее матерью изрядно уязвлено. Он, рассматривая себя в зеркале, думает о том, что найдет себе новую невесту. Лужин приглашен на поминки вместе с соседом Лебезятниковым, которого он «презирал и ненавидел даже сверх меры, почти с того самого дня, как у него поселился, но в то же время как будто несколько опасался». Лебезятников является приверженцем «прогрессивных» идей. Оказавшись в Петербурге, Петр Петрович решает присмотреться к этому человеку, разузнать побольше о его взглядах, чтобы иметь некоторое представление о «молодых поколениях».

Лебезятников определяет свое призвание в жизни как «протест» против всех и вся. Лужин спрашивает у него, пойдет ли он на поминки к Катерине Петровне. Тот отвечает, что не пойдет. Лужин замечает, что после того, как Лебезятников месяц тому назад отколотил вдову Мармеладова, ему должно быть совестно. Заходит разговор о Соне. По мнению Лебезятникова, действия Сони являются протестом против устройства общества, а потому она достойна уважения.

Он говорит Лужину: «Вы просто ее презираете. Видя факт, который, по ошибке, считаете достойным презрения, вы уже отказываете человеческому существу в гуманном на него взгляде». Лужин просит привести Соню. Лебезятников приводит. Лужин, считавший деньги, которые лежали на столе, усаживает девушку напротив. Та не может оторвать взгляда от денег и стыдится того, что смотрит на них. Лужин предлагает ей устроить лотерею в ее пользу, дает ей десятирублевый кредитный билет. Лебезятников не ожидал, что Петр Петрович способен на такой поступок. Но Лужин задумал нечто подлое, а потому потирал руки от волнения. Об этом Лебезятников припомнил после.

Катерина Ивановна потратила на поминки десять рублей. Возможно, ею руководила «гордость бедных», когда тратят последние сбережения, «чтобы только быть «не хуже других» и чтобы «не осудили» их как-нибудь те другие». Амалия Ивановна, квартирная хозяйка, помогла ей во всем, что касалось приготовлений. Вдова Мармеладова нервничает в связи с тем, что на похоронах людей было мало, а на поминках одна беднота. Упоминает в разговоре Лужина и Лебезятникова.

Раскольников приходит в тот момент, когда все возвращаются с кладбища. Катерина Ивановна очень радуется его появлению. Она придирается к Амалии Ивановне, обращается с ней «до крайности небрежно».

«Неужели это продолжение сна?» - подумалось еще раз Раскольникову.

Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя.

Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может! - проговорил он наконец вслух, в недоумении.

Свидригайлов сообщил Раскольникову, что зашел познакомиться с ним, и попросил оказать ему помощь в деле, касающемся его сестры Дуни. Понимая, что после нанесенного ей оскорбления она не пустит его и на порог, он надеялся на помощь ее брата. Родион решительно отказал ему, и Свидригайлов, вспоминая произошедшие еще не так давно события, пошатнувшие репутацию Дуни, попытался объяснить Раскольникову свое поведение.

Тут весь вопрос: изверг ли я или сам жертва? Ну а как жертва? Ведь предлагая моему предмету бежать со мною в Америку или в Швейцарию, я, может, самые почтительнейшие чувства при сем питал, да еще думал обоюдное счастие устроить!.. Разум-то ведь страсти служит; я, пожалуй, себя еще больше губил, помилуйте!..

Да совсем не в том дело, - с отвращением перебил Раскольников, - просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну вот с вами и не хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!..

Свидригайлов вдруг расхохотался.

Однако ж вы... однако ж вас не собьешь! - проговорил он, смеясь откровеннейшим образом, - я было думал схитрить, да нет, вы как раз на самую настоящую точку стали!..

Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? - грубо перебил Раскольников.

А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать... Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет.

Свидригайлов сообщил, что его жена умерла от апоплексического удара, который, по заключению врачей, случился вследствие купания после обильного обеда, а он ее «ударил всего только два раза хлыстиком».

Раскольников мрачно посмотрел на него.

Вы даже, может быть и совсем не медведь, - сказал он. - Мне даже кажется, что вы очень хорошего общества или, по крайней мере, умеете при случае быть и порядочным человеком.

Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, - сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, - а потому отчего же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и... и особенно если к тому и натуральную склонность имеешь, - прибавил он, опять засмеявшись.

Свидригайлов поведал Раскольникову историю своей женитьбы на Марфе Петровне.

Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад; проводили время; и все, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были... А все-таки посадили было меня тогда в тюрьму за долги, гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна, поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то я семьдесят тысяч был должен.). Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она меня тотчас же к себе в деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меня пятью годами. Очень любила. Семь лет из деревни не выезжал. И заметьте, всю-то жизнь документ против меня, на чужое имя, в этих тридцати тысячах держала, так что задумай я в чем-нибудь взбунтоваться, - тотчас же в капкан! И сделала бы! У женщин ведь это все вместе уживается.

В продолжении разговора Свидригайлов сообщил Раскольникову, что покойная Марфа Петровна является ему в виде привидения.

Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! - проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении.

Во-от? Вы это подумали? - с удивлением спросил Свидригайлов, - да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а?

Никогда вы этого не говорили! - резко и с азартом ответил Раскольников.

Не говорил?

Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, - тут же и сказал себе: «Это тот самый и есть!»

Что это такое: тот самый? Про что вы это? - вскричал Раскольников.

Про что? А право, не знаю про что... - чистосердечно, и как-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов.

С минуту помолчали. Оба глядели друг на друга во все глаза...

Сделайте же одолжение, - раздражительно продолжал Раскольников, - позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения... и... и... я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти...

Извольте, извольте. Ваша сестрица, Авдотья Романовна, за господина Лужина выходит, Петра Петровича?

Нельзя ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей сестре и не упоминать ее имени? Я даже не понимаю, как вы смеете при мне выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов?

Свидригайлов заявил, что Лужин не пара сестре Раскольникова и что он готов предложить Дуне десять тысяч рублей, чтобы облегчить ее разрыв с женихом. Он добавил, что ссора-то с Марфой Петровной вышла из-за того, что она «состряпала эту свадьбу». Собираясь уходить, Свидригайлов сообщил, что Марфа Петровна завещала Дуне три тысячи. В разговоре он упомянул, что в ближайшее время собирается в «вояж», но перед этим хочет «закончить дело с Лужиным» и повидаться с Дуней. Но когда Раскольников спросил, скоро ли он отправится в «вояж», Свидригайлов не смог дать вразумительного ответа, сказав, что вместо «вояжа», может быть, скоро женится. Уходя, Свидригайлов столкнулся в дверях с Разумихиным.

К восьми часам Раскольников с Разумихиным направлялись в гостиницу, где была назначена встреча с Лужиным. По дороге Раскольников рассказал приятелю про Свидригайлова, объяснив цель его визита и заметив, что это «странный человек и на что-то решился». Молодые люди пришли к выводу, что Дуню следует от него оберегать.

В коридоре они столкнулись с Лужиным. Все трое вошли в номер не глядя друг на друга. Дуня и Лужин сели напротив друг друга. Первым заговорил Лужин, поинтересовавшись у Пульхерии Александровны, как прошло путешествие. Мать Раскольникова заявила, что они с Дуней были очень расстроены тем, что он не встретил их на вокзале. Все присутствующие в комнате чувствовали себя неловко. Пульхерия Александровна, стараясь смягчить обстановку, заговорила о покойной Марфе Петровне. Лужин сообщил, что Свидригайлов сразу же после похорон своей супруги отправился в Петербург, а затем рассказал о преступлении этого человека, о котором он якобы знал со слов покойной. Это преступление заключалось в следующем: Свидригайлов водил знакомство с некоей Ресслих, процентщицей, у которой жила ее племянница, глухонемая девочка четырнадцати лет; Ресслих била девочку и попрекала каждым куском; однажды девочку нашли на чердаке повесившейся. Спустя некоторое время в полицию поступил донос, в котором говорилось, что девочка была «жестоко оскорблена» Свидригайловым. Благодаря стараниям и деньгам Марфы Петровны дело было замято.

Лужин упомянул также, что на совести Свидригайлова еще одна смерть. Между его дворовыми людьми ходили разговоры, что еще во время крепостного права он довел до самоубийства своего слугу Филиппа. Дуня возразила Лужину, заявив, что в то время, когда она жила в этой семье, Свидригайлов хорошо обращался со слугами. Лужин, двусмысленно улыбнувшись, заметил, что с некоторого времени Дуня стала защищать Свидригайлова, намекая на ее отношения с ним. Дуня же, понимая, что разговор принимает неприятный оборот, попросила своего жениха сменить тему. Но тут в разговор включился молчавший все это время Раскольников, сообщив о визите Свидригайлова, о том, что он просит о свидании с Дуней и что Марфа Петровна оставила Дуне по завещанию деньги. Пульхерия Александ- ровна спросила, что Свидригайлов собирается предложить Дуне, и Родион ответил, что скажет об этом позднее. Лужин собрался уходить, заметив, что таким образом он перестанет мешать присутствующим. Но Дуня попросила его остаться, напомнив, что он собирался объясниться с Пульхерией Александровной.

Точно так-с, Авдотья Романовна, - внушительно проговорил Петр Петрович, присев опять на стул, но все еще сохраняя шляпу в руках, - я действительно желал объясниться и с вами, и с многоуважаемою вашею мамашей, и даже о весьма важных пунктах. Но, как и брат ваш не может при мне объясниться насчет некоторых предложений господина Свидригайлова, так и я не желаю и не могу объясниться... при других... насчет некоторых, весьма и весьма важных пунктов. К тому же капитальная и убедительнейшая просьба моя не была исполнена...

Лужин сделал горький вид и осанисто примолк.

Просьба ваша, чтобы брата не было при нашем свидании, не исполнена единственно по моему настоянию, - сказала Дуня. - Вы писали, что были братом оскорблены; я думаю, что это надо немедленно разъяснить, и вы должны помириться. И если Родя вас действительно оскорбил, то он должен и будет просить у вас извинения.

Петр Петрович тотчас же закуражился.

Дуня попросила Лужина быть «тем умным и благородным человеком», каким она его считала и хотела считать. Но Лужин был глубоко оскорблен тем, что его «ставят на одну доску с заносчивым юношей». По его мнению, любовь к мужу должна быть выше любви к брату. С каждой минутой Петр Петрович становился все более раздражительным.

Любовь к будущему спутнику жизни, к мужу, должна превышать любовь к брату, - произнес он сентенциозно, - а во всяком случае, я не могу стоять на одной доске... Теперь же намерен обратиться к многоуважаемой вашей мамаше для необходимого объяснения по одному весьма капитальному и для меня обидному пункту. Сын ваш, - обратился он к Пульхерии Александровне, - вчера... обидел меня искажением мысли моей, которую я сообщил вам тогда в разговоре частном, за кофеем, именно, что женитьба на бедной девице, уже испытавшей жизненное горе, по-моему, выгоднее в супружеском отношении, чем на испытавшей довольство, ибо полезнее для нравственности. Ваш сын умышленно преувеличил значение слов до нелепого, обвинив меня в злостных намерениях и, по моему взгляду, основываясь на вашей собственной корреспонденции...

Вот, Петр Петрович, вы все Родиона вините, а вы и сами об нем давеча неправду написали в письме, - прибавила, ободрившись, Пульхерия Александровна.

Я не помню, чтобы написал какую-нибудь неправду-с.

Вы написали, - резко проговорил Раскольников, не оборачиваясь к Лужину, - что я вчера отдал деньги не вдове раздавленного, как это действительно было, а его дочери (которой до вчерашнего дня никогда не видал). Вы написали это, чтобы поссорить меня с родными, и для того прибавили, в гнусных выражениях, о поведении девушки, которой вы не знаете. Все это сплетня и низость.

По мнению Раскольникова, Лужин не стоит и мизинца девушки, о которой он оскорбительно отозвался в письме. Разумихин дрожал от злости. Когда же Раскольников сообщил ему, что сегодня официально представил Соню своим родным и посадил ее рядом с ними, Лужин «язвительно и высокомерно улыбнулся», встал и собрался уходить. Но, уходя, заметил, что в будущем не хотел бы встречаться с Раскольниковым.

Вас же особенно буду просить, многоуважаемая Пульхерия Александровна, на эту же тему, тем паче что и письмо мое было адресовано вам, а не кому иначе.

Пульхерия Александровна немного обиделась.

Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она хорошие намерения имела. Да и пишите вы мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать?

Дуня приказала Лужину уйти. Он, не поверив, что дело принимает такой оборот, сказал, что если сейчас выйдет через эту дверь, то уж больше никогда не вернется.

Что за наглость! - вскричала Дуня, быстро подымаясь с места, - да я и не хочу, чтобы вы возвращались назад!

Как? Так вот ка-а-к-с! - вскричал Лужин, совершенно не веровавший, до последнего мгновения, такой развязке, а потому совсем потерявший теперь нитку...

Низкий вы и злой человек! - сказала Дуня.

Ни слова! Ни жеста! - вскрикнул Раскольников, удерживая Разумихина; затем, подойдя чуть не в упор к Лужину:

Извольте выйти вон! - сказал он тихо и раздельно, - и ни слова более, иначе...

Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным и искривленным от злости лицом, затем повернулся, вышел... Замечательно, что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть, совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма» поправимое.

Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты, никак не ожидал подобной развязки. Он куражился до последней черты, не предполагая даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйти из-под его власти.

Лужин до глубины души был убежден, что взяв Дуню замуж после всех сплетен, ходивших вокруг нее, он совершает подвиг. Но отказаться от нее он не мог. В течение нескольких лет он мечтал найти девушку, воспитанную и бедную, которая бы всю жизнь считала его своим спасителем. И когда он нашел такую девушку - Дуню, его мечта так нелепо и безжалостно разрушилась.

А в номере, где состоялся спор, все радовались уходу Лужина. Дуня призналась, что польстилась на его деньги, не представляя, какой это недостойный человек. Разумихин был в полном восторге. Раскольников сообщил о предложении Свидригайлова, добавив, что он показался ему странным, почти сумасшедшим. Дуня серьезно задумалась над предложением Свидригайлова, подозревая, что он собирается сделать что-нибудь ужасное.

В течение четверти часа все оживленно разговаривали. Дуня и Пульхерия Александровна считали, что будет лучше, если они уедут из Петербурга, но Разумихин был против этого, обещал им свою поддержку и помощь, а также обещал достать деньги, на которые они все вместе могли бы заняться изданием книг. Дуне его планы очень понравились. Разумихин рассказал, что он уже присмотрел для Пульхерии Александровны и Дуни хорошую квартиру. Неожиданно все заметили, что Родион собрался уходить.

А ведь кто знает, может, и последний раз видимся, - прибавил он нечаянно... - Я хотел сказать... идя сюда... я хотел сказать вам, маменька... и тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошо чувствую, я не спокоен... я после приду, сам приду, когда... можно будет. Я вас помню и люблю... Оставьте меня! Оставьте меня одного! Я так решил, еще прежде... Я это наверно решил... Что бы со мною ни было, погибну я или нет, я хочу быть один. Забудьте меня совсем. Это лучше...

Попрощавшись, Раскольников медленно вышел из комнаты. Разумихин, опасаясь за его состояние, выбежал за ним. Родион попросил его не бросать Пульхерию Александровну и Дуню. Около минуты они молча смотрели друг на друга, и Разумихин все понял.

Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное как будто прошло между ними... Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-то ужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон... Разумихин побледнел как мертвец.

Понимаешь теперь?.. - сказал вдруг Раскольников с болезненно искривившимся лицом. - Воротись, ступай к ним, - прибавил он вдруг и, быстро повернувшись, пошел из дому...

Разумихин вернулся в комнату и стал успокаивать женщин.

Раскольников, оставив родных, отправился к Соне. Когда он вошел в комнату, девушка покраснела так сильно, что даже слезы выступили у нее на глазах. Комната, которую она снимала, напоминала сарай. Из мебели в ней была одна кровать и стоявший возле нее стул.

Я бы в вашей комнате по ночам боялся, - угрюмо заметил он.

Хозяева очень хорошие, очень ласковые, - отвечала Соня, все еще как бы не опомнившись и не сообразившись, - и вся мебель, и все... все хозяйское. И они очень добрые, и дети тоже ко мне часто ходят...

Вы гуляли?

Да, - отрывисто прошептала Соня, опять смутившись и потупившись.

Катерина Ивановна ведь вас чуть не била, у отца-то?

Ах нет, что вы, что вы это, нет! - с каким-то даже испугом посмотрела на него Соня.

Так вы ее любите?

Ее? Да ка-а-ак же! - протянула Соня жалобно и с страданием сложив вдруг руки. - Ах! вы ее... Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребенок... Ведь у ней ум совсем как помешан... от горя. А какая она умная была... какая великодушная... какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете... ах!

Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Видно было, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить, сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно так выразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица ее...

А с вами что будет?

Соня посмотрела вопросительно.

Они ведь на вас остались. Оно, правда, и прежде все было на вас, и покойник на похмелье к вам же ходил просить. Ну, а теперь вот что будет?

Не знаю, - грустно произнесла Соня...

Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, - сказал Раскольников, помолчав и не ответив на вопрос.

Ох, нет, нет, нет! - И Соня бессознательным жестом схватила его за обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет.

Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло с минуту. Соня стояла, опустив руки и голову, в страшной тоске...

С Полечкой, наверно, то же самое будет, - сказал он вдруг.

Нет! нет! Не может быть, нет! - как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. - Бог, бог такого ужаса не допустит!..

Других допускает же.

Нет, нет! Ее бог защитит, бог!.. - повторяла она, не помня себя.

Да, может, и бога-то совсем нет, - с каким-то даже злорад- ством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее.

Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо...

Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали... Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем сумасшедший.

Что вы, что вы это? Передо мной! - пробормотала она, побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.

Он тотчас же встал.

Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, - как-то дико произнес он и отошел к окну. - Слушай, - прибавил он, воротившись к ней через минуту, - я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца... и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.

Ах, что вы это им сказали! И при ней? - испуганно вскрикнула Соня, - сидеть со мной! Честь! Да ведь я... бесчестная...я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали!

По мнению Раскольникова, самый большой грех Сони в том, что она «понапрасну умертвила и предала себя», что живет в грязи, которую ненавидит, и что этим она никого ни от чего не спасет, и лучше было бы ей просто покончить с собой».

На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед, замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете...

Где тут про Лазаря? - спросил он вдруг.

Не там смотрите... в четвертом евангелии... - сурово прошептала она, не подвигаясь к нему.

Найди и прочти мне, - сказал он, сел, облокотился на стол, подпер рукой голову и угрюмо уставился в сторону, приготовившись слушать.

Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хватало. Два раза начинала она, и все не выговаривалось первого слога...

Я о деле пришел говорить, - громко и нахмурившись проговорил вдруг Раскольников, встал и подошел к Соне. Та молча подняла на него глаза. Взгляд его был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем.

Я сегодня родных бросил, - сказал он, - мать и сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там все разорвал.

Зачем? - как ошеломленная спросила Соня..

У меня теперь одна ты, - прибавил он. - Пойдем вместе... Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!

Куда идти? - в страхе спросила она и невольно отступила назад.

Почему ж я знаю? Знаю только, что по одной дороге, наверно знаю, - и только. Одна цель!

Она смотрела на него, и ничего не понимала. Она понимала только, что он ужасно, бесконечно несчастен.

Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, - продолжал он, - а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел...

Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила... смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь... свою (это все равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной... Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!

Что же, что же делать? - истерически плача и ломая руки, повторяла Соня.

Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь... Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие! Может, я с тобой в последний раз говорю. Если не приду завтра, услышишь про все сама, и тогда припомни эти теперешние слова. И когда-нибудь, потом, через годы, с жизнию, может, и поймешь, что они значили. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету. Прощай!

Соня вся вздрогнула от испуга.

Весь происходивший между Соней и Раскольниковым разговор слышал стоявший по другую сторону стенки Свидригайлов.

На следующее утро Раскольников отправился к следователю Порфирию Петровичу. Он был уверен, что человек, назвавший его вчера убийцей, уже сообщил о нем. Но в конторе никто не обращал на Раскольникова внимания. Родион чувствовал, что дрожит от страха перед Порфирием Петровичем, и злился на себя за это. Но он сумел справиться с чувствами и решил зайти в кабинет к следователю «с холодным и дерзким видом».

Порфирий Петрович встретил своего гостя приветливо и любезно. Раскольников сел и, не сводя глаз со следователя, вручил ему квитанцию на заложенные часы. Порфирий Петрович, видя взвинченное состояние Раскольникова, завел разговор о бессмысленных вещах, многократно повторяя одни и те же слова. Это разозлило Раскольникова, и он потребовал, чтобы следователь допросил его как полагается. Однако Порфирий Петрович, поставивший для себя цель вывести Раскольникова из терпения, продолжил витиеватый монолог.

Раскольников, серьезно вслушиваясь в пустую болтовню следователя, заметил, что он как будто кого-то ждет. Порфирий Петрович между тем завел речь о статье Раскольникова, о преступниках. Он говорил, что преступника слишком рано арестовывать не следует, длинно и пространно объяснял, почему этого не надо делать: преступник, оставаясь на свободе, и при этом уверенный в том, что следователь следит за ним неусыпно и знает всю его подноготную, в конце концов сам придет и сознается. А насчет того, что преступник может убежать, так «он у меня психологически не убежит», - говорил Порфирий Петрович.

Раскольников не отвечал, он сидел бледный и неподвижный, все с тем же напряжением всматриваясь в лицо Порфирия.

«Урок хорош! - думал он, холодея. - Это даже уж и не кошка с мышью, как вчера было. И не силу же он свою мне бесполезно выказывает и... подсказывает: он гораздо умнее для этого! Тут цель другая, какая же? Эй, вздор, брат, пугаешь ты меня и хитришь! Нет у тебя доказательств, и не существует вчерашний человек! А ты просто с толку сбить хочешь, раздражить меня хочешь преждевременно, да в этом состоянии и прихлопнуть, только врешь, обор- вешься, оборвешься! Но зачем же, зачем же до такой степени мне подсказывать?.. На больные, что ли, нервы мои рассчитываем?.. Нет, брат, врешь, оборвешься, хотя ты что-то и приготовил... Ну, вот и посмотрим, что такое ты там приготовил».

И он скрепился изо всех сил, приготовляясь к страшной и неведомой катастрофе.

Далее Порфирий Петрович говорил о том, что преступник порой не учитывает, что кроме его умозрительных построений, есть еще и душа, натура человека. Вот и получается, что молодой человек хитро все придумает, солжет, казалось бы, можно торжествовать, а он возьми да и упади в обморок! Раскольников понял, что Порфирий Петрович подозревает его в убийстве.

Порфирий Петрович! - проговорил он громко и отчетливо, хотя едва стоял на дрожавших ногах, - я, наконец, вижу ясно, что вы положительно подозреваете меня в убийстве этой старухи и ее сестры Лизаветы. С своей стороны объявляю вам, что все это мне давно уже надоело. Если находите, что имеете право меня законно преследовать, то преследуйте; арестовать, то арестуйте. Но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю.

Вдруг губы его задрожали, глаза загорелись бешенством, и сдержанный до сих пор голос зазвучал.

Не позволю-с! - крикнул он вдруг, изо всей силы стукнув кулаком по столу, - слышите вы это, Порфирий Петрович? Не позволю!

Ах, господи, да что это опять! - вскрикнул, по-видимому в совершенном испуге, Порфирий Петрович, - батюшка! Родион Романович! Родименький! Отец!..

Следователь сообщил юноше, что знает, как он ходил нанимать квартиру, звонил в колокольчик и спрашивал про кровь, но объясняет все это болезнью Раскольникова, что он, якобы, все это делал в бреду. Раскольников не выдержал и закричал в бешенстве: «Это было не в бреду! Это было наяву!» Продолжая свою речь, Порфирий Петрович окончательно сбил с толку Раскольникова - он то верил, то не верил в то, что его подозревают.

Я не дам себя мучить! - зашептал он вдруг по-давешнему, с болью и с ненавистию мгновенно сознавая в себе, что не может не подчиниться приказанию, и приходя от этой мысли еще в большее бешенство, - арестуйте меня, обыскивайте меня, но извольте действовать по форме, а не играть со мной-с! Не смейте...

Но Порфирий Петрович продолжал вести прежний разговор, сказал, что он приготовил для Родиона сюрприз, который якобы стоит за дверью. В это время в комнату ворвался арестованный по подозрению в убийстве старухи Николай, который громко признался в якобы совершенном им преступлении. Раскольников приободрился и решил уйти. На прощание Порфирий Петрович пообещал ему, что они обязательно еще увидятся. Придя домой, Раскольников стал размышлять над их разговором с Порфирием Петровичем и вспомнил человека, назвавшего его вчера убийцей. Неожиданно ему захотелось пойти к Катерине Ивановне, чтобы увидеть Соню. И когда он, собираясь уходить, направился к двери, она вдруг сама открылась - на пороге стоял тот самый человек. Раскольников помертвел.

Человек остановился на пороге, посмотрел молча на Раскольникова и ступил шаг в комнату. Он был точь-в-точь как и вчера, такая же фигура, так же одет, но в лице и во взгляде его произошло сильное изменение: он смотрел теперь как-то пригорюнившись и, постояв немного, глубоко вздохнул...

Что вам? - спросил помертвевший Раскольников.

Человек помолчал и вдруг глубоко, чуть не до земли, поклонился ему. По крайней мере тронул землю перстом правой руки.

Что вы? - вскричал Раскольников.

Виноват, - тихо произнес человек.

В злобных мыслях.

Оба смотрели друг на друга.

Неожиданно Раскольников вспомнил, что видел этого человека прежде, когда ходил на квартиру к убитой старухе, и понял, что все его страхи были напрасны.

«Стало быть, и у Порфирия тоже нет ничего, кроме этого бреда, никаких фактов, кроме психологии, которая о двух концах, ничего положительного. Стало быть, если не явится никаких больше фактов (а они не должны уже более явиться, не должны!), то... то что же могут с ним сделать?.. И, стало быть, Порфирий только теперь, только сейчас узнал о квартире, а до сих пор и не знал.

Это вы сказали сегодня Порфирию... о том, что я приходил? - вскричал он, пораженный внезапною идеей.

Я сказал. Дворники не пошли тогда, я и пошел.

Из разговора с этим человеком Раскольников узнал, что он и был «сюрпризом», который приготовил ему Порфирий Петрович. Все это время он стоял за дверью, за перегородкой, и слышал весь разговор. Когда ввели Николая, следователь вывел его из-за перегородки и пообещал допросить позднее.

«Все о двух концах, теперь все о двух концах», - твердил Раскольников и более чем когда-нибудь бодро вышел из комнаты. «Теперь мы еще поборемся», - с злобною усмешкой проговорил он, сходя в лестницы. Злоба же относилась к нему самому: он с презрением и стыдом вспоминал о своем «малодушии».

«Преступление и наказание»

4 часть романа Ф.М.Достоевского

Проверочная работа для 10 класса

по содержанию романа

учитель высшей категории ГБОУ СОШ 579 Приморского района г.Санкт-Петербурга

Котова Екатерина Леонидовна

2015

Проверочная работа по 4 части романа «Преступление и наказание»

1вар. За какую сумму выкупила Марфа Петровна Свидригайлова? Растолкуйте смысл этой суммы. (30 тысяч сребреников – сам Свидригайлов чувствует унижение этой предательской суммы – За 30 сребреников Иуда продал Христа)

2 вар. Сколько лет длился брак Свидригайлова и Марфы Петровны? Вспомните, где еще в романе встречается эта цифра. Каков ее символический смысл? (7 лет. 7 частей романа, в 7 вечера Лизаветы не будет дома, 7 – символ святости, здоровья и разума, а также обречение на поражение)

1 вар. О какой странности в своей жизни последних месяцев рассказывает Свидригайлов Раскольникову? (3 раза посещала его Марфа Петровна – покойница)

2 вар. Что представляет собой, по мнению Свидригайлова, загробный мир, вечность? (комната с пауками)

1 вар. Кто, по словам Свидригайлова, «состряпал свадьбу Дуни с Лужиным»? (Марфа Петровна)

2 вар. Что готов предложить Дуне Свидригайлов, чтобы она не выходила замуж за Лужина? (10 тыс. рублей)

1 вар. О каком завещании Марфы Петровны для Дуни упоминает Свидригайлов? (3 тыс. рублей)

2 вар. Чего хотел Лужин еще в передней квартиры Дуни, но не решился? (наказать обехи дам тем, что уедет сразу же, не войдя)

Задание для 1 и 2 вариантов. Чтение фрагмента из 2 главы, где герои рассаживаются за столом в гостях у Дуни и ее матери. В чем смысл такой расстановки?

1 вар. Чем закончилась для Лужина сцена свидания с Дуней и ее близкими? (Изгнанием)

2 вар. В чем напоследок укоряет Лужин Дуню? (1. Издержки на будущую свадьбу 2. Намекнул на то, ято плохая репутация Дуни – не сплетни)

2 вар. Что Лужин считал своим подвигом, какой мыслью любовался? (Женитьба на Дуне)

Задание для 1 и 2 вариантов. Комната Сони (фрагмент из 4 главы). Найти и прокомментировать символичные, на ваш взгляд, детали интерьера (например, два безобразных угла комнаты – острый и тупой – как символ безобразного положения, в которое попала Соня)

1 вар. Соня говорит Раскольникову, что на прошлой неделе жестоко поступила со своей семьей. В чем она винит себя? (1.Не почитала отцу, когда тот просил 2. Не подарила Катерине Ивановне свои воротнички, которые ей так понравились)

2 вар. На какое предположение Раскольникова Соня отвечает «Ох, нет! Бог этого не попустит» (Что станет с семьей, если Соню свезут в больницу)

1 вар. «Ей три дороги», - думает Раскольников о Соне. Какие три дороги он имеет в виду? (броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом или броситься в разврат)

2 вар. Как отвечает Соня на вопрос Раскольникова: «А тебе Бог что за это делает?» ((Все делает!)

1 вар. Какой фрагмент из Евангелия просит Раскольников прочитать Соню? В чем смысл такого выбора, на ваш взгляд? (Воскрешение Лазаря. Мысли о возможности и ему воскреснуть от духовной смерти после убийства)

2 вар. Почему, на ваш взгляд, Соня долго не решается выполнить просьбу Раскольникова прочитать фрагмент Евангелия? (Он в Бога не верит, она боится его насмешки над святым для нее текстом)

1 вар. Раскольников твердит Соне после чтения Евангелия, что есть только одна цель. Какая? (Свобода и власть, а главное, власть. Над всей дрожащею тварью и над всем муравейником!)

2 вар. Кто подслушал разговор Сони и Раскольникова и что он сделал, чтобы на будущее получить полное удовольствие?(Свидригайлов. Стул поставил)

1 вар. Чем закончилась сцена объяснения Порфирия Петровича с Раскольниковым, поразившая обеих внезапностью развязки? (признание красильщика Николая в убийстве)

2 вар. Кто же оказался «сюрпризом», обещанным Порфирием Петровичем Раскольникову? (мещанин, назвавший вчера Раскольникова «убивцем»)

Ответы

1 вопрос. 1 вар. 30 тыс.сребреников. 2 вар. Семь лет

2 вопрос. 1 вар. Три раза посещала Марфа Петровна. 2 вар. Комната с пауками

3 вопрос. 1 вар. Марфа Петровна 2 вар. 10 000 руб

4 вопрос. 1 вар. Три тысячи. 2 вар. Наказать обеих дам тем, что уедет

5 вопрос.Дуня напротив Лужина – как антагонисты и противники. Раскольников рядом с сестрой – защитник.

6 вопрос. 1 вар. Изгнан. 2 вар. Издержки и намекнул на то, что плохая репутация Дуни – не сплетни.

7 вопрос. 1 вар. Тщеславен, самовлюблен, уверен в власти над беззащитными женщинами 2 вар. Женитьба на Дуне

8 вопрос. Например, два безобразных угла комнаты – острый и тупой – как символ безобразного положения, в которое попала Соня

9 вопрос. 1 вар. 1.Не почитала отцу, когда тот просил 2. Не подарила Катерине Ивановне свои воротнички, которые ей так понравились 2 вар. Что станет с семьей, если Соню свезут в больницу

10 вопрос. 1 вар. броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом или броситься в разврат) 2 вар. Все делает!

11 вопрос. 1 вар. Воскрешение Лазаря. Мысли о возможности и ему воскреснуть от духовной смерти после убийства 2 вар. Он в Бога не верит, она боится его насмешки над святым для нее текстом

12 вопрос. 1 вар. Свобода и власть, а главное, власть. Над всей дрожащею тварью и над всем муравейником!) 2 вар. Свидригайлов. Стул поставил

13 вопрос. 1 вар. признание красильщика Николая в убийстве 2 вар. мещанин, назвавший вчера Раскольникова «убивцем»)

Литература

Преступление и наказание. Федор Достоевский Лениздат 1970 г.

А Раскольников пошел прямо к дому на канаве, где жила Соня. Дом был трехэтажный, старый и зеленого цвета. Он доискался дворника и получил от него неопределенные указания, где живет Капернаумов портной. Отыскав в углу на дворе вход на узкую и темную лестницу, он поднялся наконец во второй этаж и вышел на галерею, обходившую его со стороны двора. Покамест он бродил в темноте и в недоумении, где бы мог быть вход к Капернаумову, вдруг, в трех шагах от него, отворилась какая-то дверь; он схватился за нее машинально.

Это я… к вам, - ответил Раскольников и вошел в крошечную переднюю. Тут, на продавленном стуле, в искривленном медном подсвечнике, стояла свеча.

Это вы! Господи! - слабо вскрикнула Соня и стала как вкопанная.

Куда к вам? Сюда?

И Раскольников, стараясь не глядеть на нее, поскорей прошел в комнату.

Через минуту вошла со свечой и Соня, поставила свечку и стала сама перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и, видимо, испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в ее бледное лицо, и даже слезы выступили на глазах… Ей было и тошно, и стыдно, и сладко… Раскольников быстро отвернулся и сел на стул к столу. Мельком успел он охватить взглядом комнату.

Это была большая комната, но чрезвычайно низкая, единственная отдававшаяся от Капернаумовых, запертая дверь к которым находилась в стене слева. На противоположной стороне, в стене справа, была еще другая дверь, всегда запертая наглухо. Там уже была другая, соседняя квартира, под другим нумером. Сонина комната походила как будто на сарай, имела вид весьма неправильного четырехугольника, и это придавало ей что-то уродливое. Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось, отчего один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь, так что его, при слабом освещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же угол был уже слишком безобразно тупой. Во всей этой большой комнате почти совсем не было мебели. В углу, направо, находилась кровать; подле нее, ближе к двери, стул. По той же стене, где была кровать, у самых дверей в чужую квартиру, стоял простой тесовый стол, покрытый синенькою скатертью; около стола два плетеных стула. Затем, у противоположной стены, поблизости от острого угла, стоял небольшой, простого дерева комод, как бы затерявшийся в пустоте. Вот все, что было в комнате. Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам; должно быть, здесь бывало сыро и угарно зимой. Бедность была видимая; даже у кровати не было занавесок.

Соня молча смотрела на своего гостя, так внимательно и бесцеремонно осматривавшего ее комнату, и даже начала, наконец, дрожать в страхе, точно стояла перед судьей и решителем своей участи.

Я поздно… Одиннадцать часов есть? - спросил он, все еще не подымая на нее глаз.

Есть, - пробормотала Соня. - Ах да, есть! - заторопилась она вдруг, как будто в этом был для нее весь исход, - сейчас у хозяев часы пробили… и я сама слышала… Есть.

Я к вам в последний раз пришел, - угрюмо продолжал Раскольников, хотя и теперь был только в первый, - я, может быть, вас не увижу больше…

Вы… едете?

Не знаю… все завтра…

Так вы не будете завтра у Катерины Ивановны? - дрогнул голос у Сони.

Не знаю. Все завтра утром… Не в том дело: я пришел одно слово сказать…

Он поднял на нее свой задумчивый взгляд и вдруг заметил, что он сидит, а она все еще стоит перед ним.

Что ж вы стоите? Сядьте, - проговорил он вдруг переменившимся, тихим и ласковым голосом.

Она села. Он приветливо и почти с состраданием посмотрел на нее с минуту.

Какая вы худенькая! Вон какая у вас рука! Совсем прозрачная. Пальцы как у мертвой.

Он взял ее руку. Соня слабо улыбнулась.

Я и всегда такая была, - сказала она.

Когда и дома жили?

Ну, да уж конечно! - произнес он отрывисто, и выражение лица его, и звук голоса опять вдруг переменились. Он еще раз огляделся кругом.

Это вы от Капернаумова нанимаете?

Они там, за дверью?

Да… У них тоже такая же комната.

Все в одной?

В одной-с.

Я бы в вашей комнате по ночам боялся, - угрюмо заметил он.

Хозяева очень хорошие, очень ласковые, - отвечала Соня, все еще как бы не опомнившись и не сообразившись, - и вся мебель, и все… все хозяйское. И они очень добрые, и дети тоже ко мне часто ходят…

Это косноязычные-то?

Да-с… Он заикается и хром тоже. И жена тоже… Не то что заикается, а как будто не все выговаривает. Она добрая, очень. А он бывший дворовый человек. А детей семь человек… и только старший один заикается, а другие просто больные… а не заикаются… А вы откуда про них знаете? - прибавила она с некоторым удивлением.

Мне ваш отец все тогда рассказал. Он мне все про вас рассказал… И про то, как вы в шесть часов пошли, а в девятом назад пришли, и про то, как Катерина Ивановна у вашей постели на коленях стояла

Соня смутилась.

Я его точно сегодня видела, - прошептала она нерешительно.

Отца. Я по улице шла, там подле, на углу, в десятом часу, а он будто впереди идет. И точно как будто он. Я хотела уж зайти к Катерине Ивановне…

Вы гуляли?

Да, - отрывисто прошептала Соня, опять смутившись и потупившись.

Катерина Ивановна ведь вас чуть не била, у отца-то?

Ах нет, что вы, что вы это, нет! - с каким-то даже испугом посмотрела на него Соня.

Так вы ее любите?

Ее? Да ка-а-ак же! - протянула Соня жалобно и с страданием сложив вдруг руки. - Ах! вы ее… Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребенок… Ведь у ней ум совсем как помешан… от горя. А какая она умная была… какая великодушная… какая добрая! Вы ничего, ничего не знаете… ах!

Соня проговорила это точно в отчаянии, волнуясь и страдая, и ломая руки. Бледные щеки ее опять вспыхнули, в глазах выразилась мука. Видно было, что в ней ужасно много затронули, что ей ужасно хотелось что-то выразить, сказать, заступиться. Какое-то ненасытимое сострадание, если можно так выразиться, изобразилось вдруг во всех чертах лица ее.

Била! Да что вы это! Господи, била! А хоть бы и била, так что ж! Ну так что ж? Вы ничего, ничего не знаете… Это такая несчастная, ах, какая несчастная! И больная… Она справедливости ищет… Она чистая. Она так верит, что во всем справедливость должна быть, и требует… И хоть мучайте ее, а она несправедливого не сделает. Она сама не замечает, как это все нельзя, чтобы справедливо было в людях, и раздражается… Как ребенок, как ребенок! Она справедливая, справедливая!

А с вами что будет?

Соня посмотрела вопросительно.

Они ведь на вас остались. Оно, правда, и прежде все было на вас, и покойник на похмелье к вам же ходил просить. Ну, а теперь вот что будет?

Не знаю, - грустно произнесла Соня.

Они там останутся?

Не знаю, они на той квартире должны; только хозяйка, слышно, говорила сегодня, что отказать хочет, а Катерина Ивановна говорит, что и сама ни минуты не останется.

С чего ж это она так храбрится? На вас надеется?

Ах нет, не говорите так!.. Мы одно, заодно живем, - вдруг опять взволновалась и даже раздражилась Соня, точь-в-точь как если бы рассердилась канарейка или какая другая маленькая птичка. - Да и как же ей быть? Ну как же, как же быть? - спрашивала она, горячась и волнуясь. - А сколько, сколько она сегодня плакала! У ней ум мешается, вы этого не заметили? Мешается; то тревожится, как маленькая, о том, чтобы завтра все прилично было, закуски были и все… то руки ломает, кровью харкает, плачет, вдруг стучать начнет головой об стену, как в отчаянии. А потом опять утешится, на вас она все надеется: говорит, что вы теперь ей помощник и что она где-нибудь немного денег займет и поедет в свой город, со мною, и пансион для благородных девиц заведет, а меня возьмет надзирательницей, и начнется у нас совсем новая, прекрасная жизнь, и целует меня, обнимает, утешает, и ведь так верит! так верит фантазиям-то! Ну разве можно ей противоречить? А сама-то весь-то день сегодня моет, чистит, чинит корыто сама, с своею слабенькою-то силой, в комнату втащила, запыхалась, так и упала на постель; а то мы в ряды еще с ней утром ходили, башмачки Полечке и Лене купить, потому у них все развалились, только у нас денег-то и недостало по расчету, очень много недостало, а она такие миленькие ботиночки выбрала, потому у ней вкус есть, вы не знаете… Тут же в лавке так и заплакала, при купцах-то, что недостало… Ах, как было жалко смотреть.

Ну и понятно после того, что вы… так живете, - сказал с горькою усмешкой Раскольников.

А вам разве не жалко? Не жалко? - вскинулась опять Соня, - ведь вы, я знаю, вы последнее сами отдали еще ничего не видя. А если бы вы все-то видели, о господи! А сколько, сколько раз я ее в слезы вводила! Да на прошлой еще неделе! Ох, я! Всего за неделю до его смерти. Я жестоко поступила! И сколько, сколько раз я это делала. Ах как теперь целый день вспоминать было больно!

Соня даже руки ломала говоря, от боли воспоминания.

Это вы-то жестокая?

Да я, я! Я пришла тогда, - продолжала она плача, - а покойник и говорит: «прочти мне, говорит, Соня, у меня голова что-то болит, прочти мне… вот книжка», у Лебезятникова, тут живет, он такие смешные книжки все доставал. А я говорю: «мне идти пора», так и не хотела прочесть, а зашла я к ним, главное чтоб воротнички показать Катерине Ивановне; мне Лизавета, торговка, воротнички и нарукавнички дешево принесла, хорошенькие, новенькие и с узором. А Катерине Ивановне очень понравились, она надела и в зеркало посмотрела на себя, и очень, очень ей понравились: «подари мне, говорит, их, Соня, пожалуйста». Пожалуйста попросила, и уж так ей хотелось. А куда ей надевать? Так: прежнее, счастливое время только вспомнилось! Смотрится на себя в зеркало, любуется, и никаких-то, никаких-то у ней платьев нет, никаких-то вещей, вот уж сколько лет! И ничего-то она никогда ни у кого не попросит; гордая, сама скорей отдаст последнее, а тут вот попросила, - так уж ей понравились! А я и отдать пожалела, «на что вам, говорю, Катерина Ивановна?» Так и сказала, «на что». Уж этого-то не надо было бы ей говорить! Она так на меня посмотрела, и так ей тяжелотяжело стало, что я отказала, и так это было жалко смотреть… И не за воротнички тяжело, а за то, что я отказала, я видела. Ах, так бы, кажется, теперь все воротила, все переделала, все эти прежние слова… Ох, я… да что!.. вам ведь все равно!

Эту Лизавету торговку вы знали?

Да… А вы разве знали? - с некоторым удивлением переспросила Соня.

Катерина Ивановна в чахотке, в злой; она скоро умрет, - сказал Раскольников, помолчав и не ответив на вопрос.

Ох, нет, нет, нет! - И Соня бессознательным жестом схватила его за обе руки, как бы упрашивая, чтобы нет.

Да ведь это ж лучше, коль умрет.

Нет, не лучше, не лучше, совсем не лучше! - испуганно и безотчетно повторяла она.

А дети-то? Куда ж вы тогда возьмете их, коль не к вам?

Ох, уж не знаю! - вскрикнула Соня почти в отчаянии и схватилась за голову. Видно было, что эта мысль уж много-много раз в ней самой мелькала, и он только вспугнул опять эту мысль.

Ну а коль вы, еще при Катерине Ивановне, теперь, заболеете и вас в больницу свезут, ну что тогда будет? - безжалостно настаивал он.

Ах, что вы, что вы! Этого-то уж не может быть! - и лицо Сони искривилось страшным испугом.

Как не может быть? - продолжал Раскольников с жесткой усмешкой, - не застрахованы же вы? Тогда что с ними станется? На улицу всею гурьбой пойдут, она будет кашлять и просить, и об стену где-нибудь головой стучать, как сегодня, а дети плакать… А там упадет, в часть свезут, в больницу, умрет, а дети…

Ох, нет!.. Бог этого не попустит! - вырвалось наконец из стесненно груди у Сони. Она слушала, с мольбой смотря на него и складывая в немой просьбе руки, точно от него все и зависело.

Раскольников встал и начал ходить по комнате. Прошло с минуту. Соня стояла, опустив руки и голову, в страшной тоске.

А копить нельзя? На черный день откладывать? - спросил он, вдруг останавливаясь перед ней.

Нет, - прошептала Соня.

Разумеется, нет! А пробовали? - прибавил он чуть не с насмешкой.

Пробовала.

И сорвалось! Ну, да разумеется! Что и спрашивать!

И опять он пошел по комнате. Еще прошло с минуту.

Не каждый день получаете-то?

Соня больше прежнего смутилась, и краска ударила ей опять в лицо.

Нет, - прошептала она с мучительным усилием.

С Полечкой, наверно, то же самое будет, - сказал он вдруг.

Нет! нет! Не может быть, нет! - как отчаянная, громко вскрикнула Соня, как будто ее вдруг ножом ранили. - Бог, бог такого ужаса не допустит!..

Других допускает же.

Нет, нет! Ее бог защитит, бог!.. - повторяла она, не помня себя.

Да, может, и бога-то совсем нет, - с каким-то даже злорадством ответил Раскольников, засмеялся и посмотрел на нее.

Лицо Сони вдруг страшно изменилось: по нем пробежали судороги. С невыразимым укором взглянула она на него, хотела было что-то сказать, но ничего не могла выговорить и только вдруг горько-горько зарыдала, закрыв руками лицо.

Вы говорите, У Катерины Ивановны ум мешается; у вас самой ум мешается, - проговорил он после некоторого молчания.

Прошло минут пять. Он все ходил взад и вперед, молча и не взглядывая на нее. Наконец подошел к ней; глаза его сверкали. Он взял ее обеими руками за плечи и прямо посмотрел в ее плачущее лицо. Взгляд его был сухой, воспаленный, острый, губы его сильно вздрагивали… Вдруг он весь быстро наклонился и, припав к полу, поцеловал ее ногу. Соня в ужасе от него отшатнулась, как от сумасшедшего. И действительно, он смотрел как совсем сумасшедший.

Что вы, что вы это? Передо мной! - пробормотала она, побледнев, и больно-больно сжало вдруг ей сердце.

Он тотчас же встал.

Я не тебе поклонился, я всему страданию человеческому поклонился, - как-то дико произнес он и отошел к окну. - Слушай, - прибавил он, воротившись к ней через минуту, - я давеча сказал одному обидчику, что он не стоит одного твоего мизинца… и что я моей сестре сделал сегодня честь, посадив ее рядом с тобою.

Ах, что вы это им сказали! И при ней? - испуганно вскрикнула Соня, - сидеть со мной! Честь! Да ведь я… бесчестная… я великая, великая грешница! Ах, что вы это сказали!

Не за бесчестие и грех я сказал это про тебя, а за великое страдание твое. А что ты великая грешница, то это так, - прибавил он почти восторженно, - а пуще всего, тем ты грешница, что понапрасну умертвила и предала себя. Еще бы это не ужас! Еще бы не ужас, что ты живешь в этой грязи, которую так ненавидишь, и в то же время знаешь сама (только стоит глаза раскрыть), что никому ты этим не помогаешь и никого ни от чего не спасаешь! Да скажи же мне наконец, - проговорил он, почти в исступлении, - как этакой позор и такая низость в тебе рядом с другими противоположными и святыми чувствами совмещаются? Ведь справедливее, тысячу раз справедливее и разумнее было бы прямо головой в воду и разом покончить!

А с ними-то что будет? - слабо спросила Соня, страдальчески взглянув на него, но вместе с тем как бы вовсе и не удивившись его предложению. Раскольников странно посмотрел на нее.

Он все прочел в одном ее взгляде. Стало быть, действительно у ней самой была уже эта мысль. Может быть, много раз и серьезно, что теперь почти и не удивилась предложению его. Даже жестокости слов его не заметила (смысла укоров его и особенного взгляда его на ее позор, она, конечно, тоже не заметила, и это было видимо для него). Но он понял вполне, до какой чудовищной боли истерзала ее, и уже давно, мысль о бесчестном и позорном ее положении. Что же, что же бы могло, думал он, по сих пор останавливать решимость ее покончить разом? И тут только понял он вполне, что значили для нее эти бедные, маленькие дети-сироты и та жалкая, полусумасшедшая Катерина Ивановна, с своею чахоткой и со стуканием об стену головою.

Но тем не менее ему опять-таки было ясно, что Соня с своим характером и с тем все-таки развитием, которое она получила, ни в каком случае не могла так оставаться. Все-таки для него составляло вопрос: почему она так слишком уже долго могла оставаться в таком положении и не сошла с ума, если уж не в силах была броситься в воду? Конечно, он понимал, что положение Сони есть явление случайное в обществе, хотя, к несчастию, далеко не одиночное и не исключительное. Но эта-то самая случайность, эта некоторая развитость и вся предыдущая жизнь ее могли бы, кажется, сразу убить ее при первом шаге на отвратительной дороге этой. Что же поддерживало ее? Не разврат же? Весь этот позор, очевидно, коснулся ее только механически; настоящий разврат еще не проник ни одною каплей в ее сердце: он это видел; она стояла перед ним наяву…

«Ей три дороги, - думал он: - броситься в канаву, попасть в сумасшедший дом, или… или, наконец, броситься в разврат, одурманивающий ум и окаменяющий сердце». Последняя мысль была ему всего отвратительнее; но он был уже скептик, он был молод, отвлеченен и, стало быть, жесток, а потому и не мог не верить, что последний выход, то есть разврат, был всего вероятнее.

«Но неужели ж это правда, - воскликнул он про себя, - неужели ж и это создание, еще сохранившее чистоту духа, сознательно втянется наконец в эту мерзкую, смрадную яму? Неужели это втягивание уже началось, и неужели потому только она и могла вытерпеть до сих пор, что порок уже не кажется ей так отвратительным? Нет, нет, быть того не может! - восклицал он, как давеча Соня, - нет, от канавы удерживала ее до сих пор мысль о грехе, и они, те… Если же она до сих пор еще не сошла с ума… Но кто же сказал, что она не сошла уже с ума? Разве она в здравом рассудке? Разве так можно говорить, как она? Разве в здравом рассудке так можно рассуждать, как она? Разве так можно сидеть над погибелью, прямо над смрадною ямой, в которую уже ее втягивает, и махать руками, и уши затыкать, когда ей говорят об опасности? Что она, уж не чуда ли ждет? И наверно так. Разве все это не признаки помешательства?»

Он с упорством остановился на этой мысли. Этот исход ему даже более нравился, чем всякий другой. Он начал пристальнее всматриваться в нее.

Так ты очень молишься богу-то, Соня?- спросил он ее.

Соня молчала, он стоял подле нее и ждал ответа.

Что ж бы я без бога-то была? - быстро, энергически прошептала она, мельком вскинув на него вдруг засверкавшими глазами, и крепко стиснула рукой его руку.

«Ну, так и есть!» - подумал он.

А тебе бог что за это делает? - спросил он, выпытывая дальше.

Соня долго молчала, как бы не могла отвечать. Слабенькая грудь ее вся колыхалась от волнения.

Молчите! Не спрашивайте! Вы не стоите!.. - вскрикнула она вдруг, строго и гневно смотря на него.

«Так и есть! так и есть!» - повторял он настойчиво про себя.

Все делает! - быстро прошептала она, опять потупившись.

«Вот и исход! Вот и объяснение исхода!» - решил он про себя, с жадным любопытством рассматривая ее.

С новым, странным, почти болезненным, чувством всматривался он в это бледное, худое и неправильное угловатое личико, в эти кроткие голубые глаза, могущие сверкать таким огнем, таким суровым энергическим чувством, в это маленькое тело, еще дрожавшее от негодования и гнева, и все это казалось ему более и более странным, почти невозможным. «Юродивая! юродивая!» - твердил он про себя.

На комоде лежала какая-то книга. Он каждый раз, проходя взад и вперед, замечал ее; теперь же взял и посмотрел. Это был Новый завет в русском переводе. Книга была старая, подержанная, в кожаном переплете.

Это откуда? - крикнул он ей через комнату. Она стояла все на том же месте, в трех шагах от стола.

Мне принесли, - ответила она, будто нехотя и не взглядывая на него.

Кто принес?

Лизавета принесла, я просила.

«Лизавета! Странно!» - подумал он. Все у Сони становилось для него как-то страннее и чудеснее, с каждою минутой. Он перенес книгу к свече и стал перелистывать.

Где тут про Лазаря? - спросил он вдруг.

Соня упорно глядела в землю и не отвечала. Она стояла немного боком к столу.

Про воскресение Лазаря где? Отыщи мне, Соня.

Она искоса глянула на него.

Не там смотрите… в четвертом евангелии… - сурово прошептала она, не подвигаясь к нему.

Найди и прочти мне, - сказал он, сел, облокотился на стол, подпер рукой голову и угрюмо уставился в сторону, приготовившись слушать.

«Недели через три на седьмую версту, милости просим! Я, кажется, сам там буду, если еще хуже не будет», - бормотал он про себя.

Соня нерешительно ступила к столу, недоверчиво выслушав странное желание Раскольникова. Впрочем, взяла книгу.

Разве вы не читали? - спросила она, глянув на него через стол, исподлобья. Голос ее становился все суровее и суровее.

Давно… Когда учился. Читай!

А в церкви не слыхали?

Я… не ходил. А ты часто ходишь?

Н-нет, - прошептала Соня.

Раскольников усмехнулся.

Понимаю… И отца, стало быть, завтра не пойдешь хоронить?

Пойду. Я и на прошлой неделе была… панихиду служила.

По Лизавете. Ее топором убили.

Нервы его раздражались все более и более. Голова начала кружиться.

Ты с Лизаветой дружна была?

Да… Она была справедливая… она приходила… редко… нельзя было. Мы с ней читали и… говорили. Она бога узрит.

Странно звучали для него эти книжные слова, и опять новость: какие-то таинственные сходки с Лизаветой, и обе - юродивые.

«Тут и сам станешь юродивым! заразительно!» - подумал он. - Читай! - воскликнул он вдруг настойчиво и раздражительно.

Соня все колебалась. Сердце ее стучало. Не смела как-то она ему читать. Почти с мучением смотрел он на «несчастную помешанную».

Зачем вам? Ведь вы не веруете?.. - прошептала она тихо и как-то задыхаясь.

Читай! Я так хочу! - настаивал он, - читала же Лизавете!

Соня развернула книгу и отыскала место. Руки ее дрожали, голосу не хватало. Два раза начинала она, и все не выговаривалось первого слога.

«Был же болен некто Лазарь, из Вифании…» - произнесла она наконец, с усилием, но вдруг, с третьего слова, голос зазвенел и порвался, как слишком натянутая струна. Дух пересекло, и в груди стеснилось.

Раскольников понимал отчасти, почему Соня не решалась ему читать, и чем более понимал это, тем как бы грубее и раздражительнее настаивал на чтении. Он слишком хорошо понимал, как тяжело было ей теперь выдавать и обличать все свое. Он понял, что чувства эти действительно как бы составляли настоящую и уже давнишнюю, может быть, тайну ее, может быть еще с самого отрочества, еще в семье, подле несчастного отца и сумасшедшей от горя мачехи, среди голодных детей, безобразных криков и попреков. Но в то же время он узнал теперь, и узнал наверно, что хоть и тосковала она и боялась чего-то ужасно, принимаясь теперь читать, но что вместе с тем ей мучительно самой хотелось прочесть, несмотря на всю тоску и на все опасения, и именно ему, чтоб он слышал, и непременно теперь - «что бы там ни вышло потом!»… Он прочел это в ее глазах, понял из ее восторженного волнения… Она пересилила себя, подавила горловую спазму, пресекшую в начале стиха ее голос, и продолжала чтение одиннадцатой главы Евангелия Иоаннова. Так дочла она до 19-го стиха:

«И многие из иудеев пришли к Марфе и Марии утешать их в печали о брате их. Марфа, услыша, что идет Иисус, пошла навстречу ему; Мария же сидела дома. Тогда Марфа сказала Иисусу: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Но и теперь знаю, что чего ты попросишь у бога, даст тебе бог».

Тут она остановилась опять, стыдливо предчувствуя, что дрогнет и порвется опять ее голос…

«Иисус говорит ей: воскреснет брат твой. Марфа сказала ему: знаю, что воскреснет в воскресение, в последний день. Иисус сказал ей: Я есмь воскресение и жизнь; верующий в меня, если и умрет, оживет. И всякий живущий верующий в меня не умрет вовек. Веришь ли сему? Она говорит ему:

(и как бы с болью переводя дух, Соня раздельно и с силою прочла, точно сама во всеуслышание исповедовала:)

Так, господи! Я верую, что ты Христос, сын божий, грядущий в мир».

«Мария же, пришедши туда, где был Иисус, и увидев его, пала к ногам его; и сказала ему: господи! если бы ты был здесь, не умер бы брат мой. Иисус, когда увидел ее плачущую и пришедших с нею иудеев плачущих, сам восскорбел духом и возмутился. И сказал: где вы положили его? Говорят ему: господи! поди и посмотри. Иисус прослезился. Тогда иудеи говорили: смотри, как он любил его. А некоторые из них сказали: не мог ли сей, отверзший очи слепому, сделать, чтоб и этот не умер?»

Раскольников обернулся к ней и с волнением смотрел на нее: да, так и есть! Она уже вся дрожала в действительной, настоящей лихорадке. Он ожидал этого. Она приближалась к слову о величайшем и неслыханном чуде, и чувство великого торжества охватило ее. Голос ее стал звонок, как металл; торжество и радость звучали в нем и крепили его. Строчки мешались перед ней, потому что в глазах темнело, но она знала наизусть, что читала. При последнем стихе: «не мог ли сей, отверзший очи слепому…» - она, понизив голос, горячо и страстно передала сомнение, укор и хулу неверующих, слепых иудеев, которые сейчас, через минуту, как громом пораженные, падут, зарыдают и уверуют… «И он, он - тоже ослепленный и неверующий, - он тоже сейчас услышит, он тоже уверует, да, да! сейчас же, теперь же», - мечталось ей, и она дрожала от радостного ожидания.

«Иисус же, опять скорбя внутренно, проходит ко гробу. То была пещера, и камень лежал на ней. Иисус говорит: отнимите камень. Сестра умершего Марфа говорит ему: господи! уже смердит; ибо четыре дни, как он во гробе».

Она энергично ударила на слово: четыре.

«Иисус говорит ей: не сказал ли я тебе, что если будешь веровать, увидишь славу божию? Итак, отняли камень от пещеры, где лежал умерший. Иисус же возвел очи к небу и сказал: отче, благодарю тебя, что ты услышал меня. Я и знал, что ты всегда услышишь меня; но сказал сие для народа, здесь стоящего, чтобы поверили, что ты послал меня. Сказав сие, воззвал громким голосом: Лазарь! иди вон. И вышел умерший,

(громко и восторженно прочла она, дрожа и холодея, как бы в очию сама видела:)

обвитый по рукам и ногам погребальными пеленами; и лицо его обвязано было платком. Иисус говорит им: развяжите его; пусть идет.

Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в него».

Все об воскресении Лазаря, - отрывисто и сурово прошептала она и стала неподвижно, отвернувшись в сторону, не смея и как бы стыдясь поднять на него глаза. Лихорадочная дрожь ее еще продолжалась. Огарок уже давно погасал в кривом подсвечнике, тускло освещая в этой нищенской комнате убийцу и блудницу, странно сошедшихся за чтением вечной книги. Прошло минут пять или более.

Я о деле пришел говорить, - громко и нахмурившись проговорил вдруг Раскольников, встал и подошел к Соне. Та молча подняла на него глаза. Взгляд его был особенно суров, и какая-то дикая решимость выражалась в нем.

Я сегодня родных бросил, - сказал он, - мать и сестру. Я не пойду к ним теперь. Я там все разорвал.

Зачем? - как ошеломленная спросила Соня. Давешняя встреча с его матерью и сестрой оставила в ней необыкновенное впечатление, хотя и самой ей неясное. Известие о разрыве выслушала она почти с ужасом.

У меня теперь одна ты, - прибавил он. - Пойдем вместе… Я пришел к тебе. Мы вместе прокляты, вместе и пойдем!

Глаза его сверкали. «Как полоумный!» - подумала в свою очередь Соня.

Куда идти? - в страхе спросила она и невольно отступила назад.

Почему ж я знаю? Знаю только, что по одной дороге, наверно знаю, - и только. Одна цель!

Она смотрела на него, и ничего не понимала. Она понимала только, что он ужасно, бесконечно несчастен.

Никто ничего не поймет из них, если ты будешь говорить им, - продолжал он, - а я понял. Ты мне нужна, потому я к тебе и пришел.

Не понимаю… - прошептала Соня.

Потом поймешь. Разве ты не то же сделала? Ты тоже переступила… смогла переступить. Ты на себя руки наложила, ты загубила жизнь… свою (это все равно!). Ты могла бы жить духом и разумом, а кончишь на Сенной… Но ты выдержать не можешь, и если останешься одна, сойдешь с ума, как и я. Ты уж и теперь как помешанная; стало быть, нам вместе идти, по одной дороге! Пойдем!

Зачем? Зачем вы это! - проговорила Соня, странно и мятежно взволнованная его словами.

Зачем? Потому что так нельзя оставаться - вот зачем! Надо же, наконец, рассудить серьезно и прямо, а не подетски плакать и кричать, что бог не допустит! Та не в уме и чахоточная, умрет скоро, а дети? Разве Полечка не погибнет? Неужели не видала ты здесь детей, по углам, которых матери милостыню высылают просить? Я узнавал, где живут эти матери и в какой обстановке. Там детям нельзя оставаться детьми. Там семилетний развратен и вор. А ведь дети - образ Христов: «Сих есть царствие божие». Он велел их чтить и любить, они будущее человечество…

Что же, что же делать? - истерически плача и ломая руки, повторяла Соня.

Что делать? Сломать, что надо, раз навсегда, да и только: и страдание взять на себя! Что? Не понимаешь? После поймешь… Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Вот цель! Помни это! Это мое тебе напутствие! Может, я с тобой в последний раз говорю. Если не приду завтра, услышишь про все сама, и тогда припомни эти теперешние слова. И когда-нибудь, потом, через годы, с жизнию, может, и поймешь, что они значили. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету. Прощай!

Соня вся вздрогнула от испуга.

Да разве вы знаете, кто убил? - спросила она, леденея от ужаса и дико смотря на него.

Знаю и скажу… Тебе, одной тебе! Я тебя выбрал. Я не прощения приду просить к тебе, я просто скажу. Я тебя давно выбрал, чтоб это сказать тебе, еще тогда, когда отец про тебя говорил и когда Лизавета была жива, я это подумал. Прощай. Руки не давай. Завтра!

Он вышел. Соня смотрела на него как на помешанного; но она и сама была как безумная и чувствовала это. Голова у ней кружилась. «Господи! как он знает, кто убил Лизавету? Что значили эти слова? Страшно это!» Но в то же время мысль не приходила ей в голову. Никак! Никак!.. «О, он должен быть ужасно несчастен!.. Он бросил мать и сестру. Зачем? Что было? И что у него в намерениях? Чт`о это он ей говорил? Он ей поцеловал ногу и говорил… говорил (да, он ясно это сказал), что без нее уже жить не может… О господи!»

В лихорадке и в бреду провела всю ночь Соня. Она вскакивала иногда, плакала, руки ломала, то забывалась опять лихорадочным сном, и ей снились Полечка, Катерина Ивановна, Лизавета, чтение Евангелия и он… он, с его бледным лицом, с горящими глазами… Он целует ей ноги, плачет… О господи!

За дверью справа, за тою самою дверью, которая отделяла квартиру Сони от квартиры Гертруды Карловны Ресслих, была комната промежуточная, давно уже пустая, принадлежавшая к квартире госпожи Ресслих и отдававшаяся от нее внаем, о чем и выставлены были ярлычки на воротах и наклеены бумажечки на стеклах окон, выходивших на канаву. Соня издавна привыкла считать эту комнату необитаемою. А между тем, все это время, у двери в пустой комнате простоял господин Свидригайлов и, притаившись, подслушивал. Когда Раскольников вышел, он постоял, подумал, сходил на цыпочках в свою комнату, смежную дверям, ведущим в комнату Сони. Разговор показался ему занимательным и знаменательным, и очень, очень понравился, - до того понравился, что он и стул перенес, чтобы на будущее время, хоть завтра например, не подвергаться опять неприятности простоять целый час на ногах, а устроиться покомфортнее, чтоб уж во всех отношениях получить полное удовольствие.

I

«Неужели это продолжение сна?» — подумалось еще раз Раскольникову. Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя. — Свидригайлов? Какой вздор! Быть не может! — проговорил он наконец вслух, в недоумении. Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию. — Вследствие двух причин к вам зашел: во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; а во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны. Одного-то меня, без рекомендации, она, может, и на двор к себе теперь не пустит, вследствие предубеждения, ну, а с вашей помощью я, напротив, рассчитываю... — Плохо рассчитываете, — перебил Раскольников. — Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить? Раскольников не ответил. — Вчера, я знаю. Я ведь сам прибыл всего только третьего дня. Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя? Раскольников продолжал молча его рассматривать. — То, что в своем доме преследовал беззащитную девицу и «оскорблял ее своими гнусными предложениями», — так ли-с? (Сам вперед забегаю!) Да ведь предположите только, что и я человек есмь, et nihil humanum... одним словом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно, не по нашему велению творится), тогда всё самым естественным образом объясняется. Тут весь вопрос: изверг ли я или сам жертва? Ну а как жертва? Ведь предлагая моему предмету бежать со мною в Америку или в Швейцарию, я, может, самые почтительнейшие чувства при сем питал, да еще думал обоюдное счастие устроить!.. Разум-то ведь страсти служит; я, пожалуй, себя еще больше губил, помилуйте!.. — Да совсем не в том дело, — с отвращением перебил Раскольников, — просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну вот с вами и не хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!.. Свидригайлов вдруг расхохотался. — Однако ж вы... однако ж вас не собьешь! — проговорил он, смеясь откровеннейшим образом, — я было думал схитрить, да нет, вы как раз на самую настоящую точку стали! — Да вы и в эту минуту хитрить продолжаете. — Так что ж? Так что ж? — повторял Свидригайлов, смеясь нараспашку, — ведь это bonne guerre, что называется, и самая позволительная хитрость!.. Но все-таки вы меня перебили; так или этак, подтверждаю опять: никаких неприятностей не было бы, если бы не случай в саду. Марфа Петровна... — Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? — грубо перебил Раскольников. — А вы и об этом слышали? Как, впрочем, не слыхать... Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет. То есть не подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: всё это произведено было в совершенном порядке и в полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло... Нет-с, я вот что про себя думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне сидя: не способствовал ли я всему этому... несчастью, как-нибудь там раздражением нравственно или чем-нибудь в этом роде? Но заключил, что и этого положительно быть не могло. Раскольников засмеялся. — Охота же так беспокоиться! — Да вы чему смеетесь? Вы сообразите: я ударил всего только два раза хлыстиком, даже знаков не оказалось... Не считайте меня, пожалуйста, циником; я ведь в точности знаю, как это гнусно с моей стороны, ну и так далее; но ведь я тоже наверно знаю, что Марфа Петровна, пожалуй что, и рада была этому моему, так сказать, увлечению. История по поводу вашей сестрицы истощилась до ижицы. Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?). И вдруг эти два хлыста как с неба падают! Первым делом карету велела закладывать!.. Я уж о том и не говорю, что у женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть оскорбленною, несмотря на всё видимое негодование. Они у всех есть, эти случаи-то; человек вообще очень и очень даже любит быть оскорбленным, замечали вы это? Но у женщин это в особенности. Даже можно сказать, что тем только и пробавляются. Одно время Раскольников думал было встать и уйти и тем покончить свидание. Но некоторое любопытство и даже как бы расчет удержали его на мгновение. — Вы любите драться? — спросил он рассеянно. — Нет, не весьма, — спокойно отвечал Свидригайлов. — А с Марфой Петровной почти никогда не дрались. Мы весьма согласно жили, и она мной всегда довольна оставалась. Хлыст я употребил, во все наши семь лет, всего только два раза (если не считать еще одного третьего случая, весьма, впрочем, двусмысленного): в первый раз — два месяца спустя после нашего брака, тотчас же по приезде в деревню, и вот теперешний последний случай. А вы уж думали, я такой изверг, ретроград, крепостник? хе-хе... А кстати: не припомните ли вы, Родион Романович, как несколько лет тому назад, еще во времена благодетельной гласности, осрамили у нас всенародно и вселитературно одного дворянина — забыл фамилию! — вот еще немку-то отхлестал в вагоне, помните? Тогда еще, в тот же самый год, кажется, и «Безобразный поступок Века» случился (ну, «Египетские-то ночи», чтение-то публичное, помните? Черные-то глаза! О, где ты золотое время нашей юности!). Ну-с, так вот мое мнение: господину, отхлеставшему немку, глубоко не сочувствую, потому что и в самом деле оно... что же сочувствовать! Но при сем не могу не заявить, что случаются иногда такие подстрекательные «немки», что, мне кажется, нет ни единого прогрессиста, который бы совершенно мог за себя поручиться. С этой точки никто не посмотрел тогда на предмет, а между тем эта точка-то и есть настоящая гуманная, право-с так! Проговорив это, Свидригайлов вдруг опять рассмеялся. Раскольникову явно было, что это на что-то твердо решившийся человек и себе на уме. — Вы, должно быть, несколько дней сряду ни с кем не говорили? — спросил он. — Почти так. А что: верно, дивитесь, что я такой складной человек? — Нет, я тому дивлюсь, что уж слишком вы складной человек. — Оттого что грубостию ваших вопросов не обижался? Так, что ли? Да... чего ж обижаться? Как спрашивали, так и отвечал, — прибавил он с удивительным выражением простодушия. — Ведь я особенно-то ничем почти не интересуюсь, ей-богу, — продолжал он как-то вдумчиво. — Особенно теперь, ничем-таки не занят... Впрочем, вам позволительно думать, что я из видов заискиваю, тем более что имею дело до вашей сестрицы, сам объявил. Но я вам откровенно скажу: очень скучно! Особенно эти три дня, так что я вам даже обрадовался... Не рассердитесь, Родион Романович, но вы мне сами почему-то кажетесь ужасно как странным. Как хотите, а что-то в вас есть; и именно теперь, то есть не собственно в эту минуту, а вообще теперь... Ну, ну, не буду, не буду, не хмурьтесь! Я ведь не такой медведь, как вы думаете. Раскольников мрачно посмотрел на него. — Вы даже, может быть, и совсем не медведь, — сказал он. — Мне даже кажется, что вы очень хорошего общества или, по крайней мере, умеете при случае быть и порядочным человеком. — Да ведь я ничьим мнением особенно не интересуюсь, — сухо и как бы даже с оттенком высокомерия ответил Свидригайлов, — а потому отчего же и не побывать пошляком, когда это платье в нашем климате так удобно носить и... и особенно если к тому и натуральную склонность имеешь, — прибавил он, опять засмеявшись. — Я слышал, однако, что у вас здесь много знакомых. Вы ведь то, что называется «не без связей». Зачем же вам я-то в таком случае, как не для целей? — Это вы правду сказали, что у меня есть знакомые, — подхватил Свидригайлов, не отвечая на главный пункт, — я уж встречал; третий ведь день слоняюсь; и сам узнаю, и меня, кажется, узнают. Оно конечно, одет прилично и числюсь человеком не бедным; нас ведь и крестьянская реформа обошла: леса да луга заливные, доход-то и не теряется; но... не пойду я туда; и прежде надоело: хожу третий день и не признаюсь никому... А тут еще город! То есть как это он сочинился у нас, скажите пожалуйста! Город канцеляристов и всевозможных семинаристов! Право, я многого здесь прежде не примечал, лет восемь-то назад, когда тут валандался... На одну только анатомию теперь и надеюсь, ей-богу! — На какую анатомию? — А насчет этих клубов, Дюссотов, пуантов этих ваших или, пожалуй, вот еще прогрессу — ну, это пусть будет без нас, — продолжал он, не заметив опять вопроса. — Да и охота шулером-то быть? — А вы были и шулером? — Как же без этого? Целая компания нас была, наиприличнейшая, лет восемь назад; проводили время; и всё, знаете, люди с манерами, поэты были, капиталисты были. Да и вообще у нас, в русском обществе, самые лучшие манеры у тех, которые биты бывали, — заметили вы это? Это ведь я в деревне теперь опустился. А все-таки посадили было меня тогда в тюрьму за долги, гречонка один нежинский. Тут и подвернулась Марфа Петровна, поторговалась и выкупила меня за тридцать тысяч сребреников. (Всего-то я семьдесят тысяч был должен). Сочетались мы с ней законным браком, и увезла она меня тотчас же к себе в деревню, как какое сокровище. Она ведь старше меня пятью годами. Очень любила. Семь лет из деревни не выезжал. И заметьте, всю-то жизнь документ против меня, на чужое имя, в этих тридцати тысячах держала, так что задумай я в чем-нибудь взбунтоваться, — тотчас же в капкан! И сделала бы! У женщин ведь это всё вместе уживается. — А если бы не документ, дали бы тягу? — Не знаю, как вам сказать. Меня этот документ почти не стеснял. Никуда мне не хотелось, а за границу Марфа Петровна и сама меня раза два приглашала, видя, что я скучал. Да что! За границу я прежде ездил, и всегда мне тошно бывало. Не то чтоб, а вот заря занимается, залив Неаполитанский, море, смотришь, и как-то грустно. Всего противнее, что ведь действительно о чем-то грустишь! Нет, на родине лучше: тут, по крайней мере, во всем других винишь, а себя оправдываешь. Я бы, может, теперь в экспедицию на Северный полюс поехал, потому j"ai le vin mauvais, и пить мне противно, а кроме вина ничего больше не остается. Пробовал. А что, говорят, Берг в воскресенье в Юсуповом саду на огромном шаре полетит, попутчиков за известную плату приглашает, правда? — Что ж, вы полетели бы? — Я? Нет... так... — пробормотал Свидригайлов, действительно как бы задумавшись. «Да что он, в самом деле, что ли?» — подумал Раскольников. — Нет, документ меня не стеснял, — продолжал Свидригайлов раздумчиво, — это я сам из деревни не выезжал. Да и уж с год будет, как Марфа Петровна в именины мои мне и документ этот возвратила, да еще вдобавок примечательную сумму подарила. У ней ведь был капитал. «Видите, как я вам доверяю, Аркадий Иванович», — право, так и выразилась. Вы не верите, что так выразилась? А знаете: ведь я хозяином порядочным в деревне стал; меня в околотке знают. Книги тоже выписывал. Марфа Петровна сперва одобряла, а потом всё боялась, что я заучусь. — Вы по Марфе Петровне, кажется, очень скучаете? — Я? Может быть. Право, может быть. А кстати, верите вы в привидения? — В какие привидения? — В обыкновенные привидения, в какие! — А вы верите? — Да, пожалуй, и нет, pour vous plaire... То есть не то что нет... — Являются, что ли? Свидригайлов как-то странно посмотрел на него. — Марфа Петровна посещать изволит, — проговорил он, скривя рот в какую-то странную улыбку. — Как это посещать изволит? — Да уж три раза приходила. Впервой я ее увидел в самый день похорон, час спустя после кладбища. Это было накануне моего отъезда сюда. Второй раз третьего дня, в дороге, на рассвете, на станции Малой Вишере; а в третий раз, два часа тому назад, на квартире, где я стою, в комнате; я был один. — Наяву? — Совершенно. Все три раза наяву. Придет, поговорит с минуту и уйдет в дверь; всегда в дверь. Даже как будто слышно. — Отчего я так и думал, что с вами непременно что-нибудь в этом роде случается! — проговорил вдруг Раскольников и в ту же минуту удивился, что это сказал. Он был в сильном волнении. — Во-от? Вы это подумали? — с удивлением спросил Свидригайлов, — да неужели? Ну, не сказал ли я, что между нами есть какая-то точка общая, а? — Никогда вы этого не говорили! — резко и с азартом ответил Раскольников. — Не говорил? — Нет! — Мне показалось, что говорил. Давеча, как я вошел и увидел, что вы с закрытыми глазами лежите, а сами делаете вид, — тут же и сказал себе: «Это тот самый и есть!» — Что это такое: тот самый? Про что вы это? — вскричал Раскольников. — Про что? А право, не знаю про что... — чистосердечно, и как-то сам запутавшись, пробормотал Свидригайлов. С минуту помолчали. Оба глядели друг на друга во все глаза. — Всё это вздор! — с досадой вскрикнул Раскольников. — Что ж она вам говорит, когда приходит? — Она-то? Вообразите себе, о самых ничтожных пустяках, и подивитесь человеку: меня ведь это-то и сердит. В первый раз вошла (я, знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, — наконец-то в кабинете один остался, закурил сигару, задумался), вошла в дверь: «А вы, говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли в столовой часы завести». А часы эти я, действительно, все семь лет, каждую неделю сам заводил, а забуду — так всегда, бывало, напомнит. На другой день я уж еду сюда. Вошел, на рассвете, на станцию, — за ночь вздремнул, изломан, глаза заспаны, — взял кофею; смотрю — Марфа Петровна вдруг садится подле меня, в руках колода карт: «Не загадать ли вам, Аркадий Иванович, на дорогу-то?» А она мастерица гадать была. Ну, и не прощу же себе, что не загадал! Убежал, испугавшись, а тут, правда, и колокольчик. Сижу сегодня после дряннейшего обеда из кухмистерской, с тяжелым желудком, — сижу, курю — вдруг опять Марфа Петровна, входит вся разодетая, в новом шелковом зеленом платье, с длиннейшим хвостом: «Здравствуйте, Аркадий Иванович! Как на ваш вкус мое платье? Аниська так не сошьет». (Аниська — это мастерица у нас в деревне, из прежних крепостных, в ученье в Москве была— хорошенькая девчонка). Стоит, вертится передо мной. Я осмотрел платье, потом внимательно ей в лицо посмотрел: «Охота вам, говорю, Марфа Петровна, из таких пустяков ко мне ходить, беспокоиться». — «Ах бог мой, батюшка, уж и потревожить тебя нельзя!» Я ей говорю, чтобы подразнить ее: «Я, Марфа Петровна, жениться хочу». — «От вас это станется, Аркадий Иванович; не много чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас и жениться поехали. И хоть бы выбрали-то хорошо, а то ведь, я знаю, — ни ей, ни себе, только добрых людей насмешите». Взяла да и вышла, и хвостом точно как будто шумит. Экой ведь вздор, а? — Да вы, впрочем, может быть, всё лжете? — отозвался Раскольников. — Я редко лгу, — отвечал Свидригайлов, задумчиво и как бы совсем не заметив грубости вопроса. — А прежде, до этого, вы никогда привидений не видывали? — Н... нет, видел, один только раз в жизни, шесть лет тому. Филька, человек дворовый, у меня был; только что его похоронили, я крикнул, забывшись: «Филька, трубку!» — вошел, и прямо к горке, где стоят у меня трубки. Я сижу, думаю: «Это он мне отомстить», потому что перед самою смертью мы крепко поссорились. «Как ты смеешь, говорю, с продранным локтем ко мне входить, — вон, негодяй!» Повернулся, вышел и больше не приходил. Я Марфе Петровне тогда не сказал. Хотел было панихиду по нем отслужить, да посовестился. — Сходите к доктору. — Это-то я и без вас понимаю, что нездоров, хотя, право, не знаю чем; по-моему, я, наверно, здоровее вас впятеро. Я вас не про то спросил, — верите вы или нет, что привидения являются? Я вас спросил: верите ли вы, что есть привидения? — Нет, ни за что не поверю! — с какою-то даже злобой вскричал Раскольников. — Ведь обыкновенно как говорят? — бормотал Свидригайлов, как бы про себя, смотря в сторону и наклонив несколько голову. — Они говорят: «Ты болен, стало быть, то, что тебе представляется, есть один только несуществующий бред». А ведь тут нет строгой логики. Я согласен, что привидения являются только больным; но ведь это только доказывает, что привидения могут являться не иначе как больным, а не то, что их нет, самих по себе. — Конечно, нет! — раздражительно настаивал Раскольников. — Нет? Вы так думаете? — продолжал Свидригайлов, медленно посмотрев на него. — Ну а что, если так рассудить (вот помогите-ка): «Привидения — это, так сказать, клочки и отрывки других миров, их начало. Здоровому человеку, разумеется, их незачем видеть, потому что здоровый человек есть наиболее земной человек, а стало быть, должен жить одною здешнею жизнью, для полноты и для порядка. Ну а чуть заболел, чуть нарушился нормальный земной порядок в организме, тотчас и начинает сказываться возможность другого мира, и чем больше болен, тем и соприкосновений с другим миром больше, так что когда умрет совсем человек, то прямо и перейдет в другой мир». Я об этом давно рассуждал. Если в будущую жизнь верите, то и этому рассуждению можно поверить. — Я не верю в будущую жизнь, — сказал Раскольников. Свидригайлов сидел в задумчивости. — А что, если там одни пауки или что-нибудь в этом роде, — сказал он вдруг. «Это помешанный», — подумал Раскольников. — Нам вот всё представляется вечность как идея, которую понять нельзя, что-то огромное, огромное! Да почему же непременно огромное? И вдруг, вместо всего этого, представьте себе, будет там одна комнатка, эдак вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки, и вот и вся вечность. Мне, знаете, в этом роде иногда мерещится. — И неужели, неужели вам ничего не представляется утешительнее и справедливее этого! — с болезненным чувством вскрикнул Раскольников. — Справедливее? А почем знать, может быть, это и есть справедливое, и знаете, я бы так непременно нарочно сделал! — ответил Свидригайлов, неопределенно улыбаясь. Каким-то холодом охватило вдруг Раскольникова, при этом безобразном ответе. Свидригайлов поднял голову, пристально посмотрел на него и вдруг расхохотался. — Нет, вы вот что сообразите, — закричал он, — назад тому полчаса мы друг друга еще и не видывали, считаемся врагами, между нами нерешенное дело есть; мы дело-то бросили и эвона в какую литературу заехали! Ну, не правду я сказал, что мы одного поля ягоды? — Сделайте же одолжение, — раздражительно продолжал Раскольников, — позвольте вас просить поскорее объясниться и сообщить мне, почему вы удостоили меня чести вашего посещения... и... и... я тороплюсь, мне некогда, я хочу со двора идти... — Извольте, извольте. Ваша сестрица, Авдотья Романовна, за господина Лужина выходит, Петра Петровича? — Нельзя ли как-нибудь обойти всякий вопрос о моей сестре и не упоминать ее имени? Я даже не понимаю, как вы смеете при мне выговаривать ее имя, если только вы действительно Свидригайлов? — Да ведь я же об ней и пришел говорить, как же не упоминать-то? — Хорошо; говорите, но скорее! — Я уверен, что вы об этом господине Лужине, моем по жене родственнике, уже составили ваше мнение, если его хоть полчаса видели или хоть что-нибудь об нем верно и точно слышали. Авдотье Романовне он не пара. По-моему, Авдотья Романовна в этом деле жертвует собою весьма великодушно и нерасчетливо для... для своего семейства. Мне показалось, вследствие всего, что я об вас слышал, что вы с своей стороны, очень бы довольны были, если б этот брак мог расстроиться без нарушения интересов. Теперь же, узнав вас лично, я даже в этом уверен. — С вашей стороны всё это очень наивно; извините меня, я хотел сказать: нахально, — сказал Раскольников. — То есть вы этим выражаете, что я хлопочу в свой карман. Не беспокойтесь, Родион Романович, если б я хлопотал в свою выгоду, то не стал бы так прямо высказываться, не дурак же ведь я совсем. На этот счет открою вам одну психологическую странность. Давеча я, оправдывая свою любовь к Авдотье Романовне, говорил, что был сам жертвой. Ну, так знайте же, что никакой я теперь любви не ощущаю, н-никакой, так что мне самому даже странно это, потому что я ведь действительно нечто ощущал... — От праздности и разврата, — перебил Раскольников. — Действительно, я человек развратный и праздный. А впрочем, ваша сестрица имеет столько преимуществ, что не мог же и я не поддаться некоторому впечатлению. Но всё это вздор, как теперь и сам вижу. — Давно ли увидели? — Замечать стал еще прежде, окончательно же убедился третьего дня, почти в самую минуту приезда в Петербург. Впрочем, еще в Москве воображал, что еду добиваться руки Авдотьи Романовны и соперничать с господином Лужиным. — Извините, что вас перерву, сделайте одолжение: нельзя ли сократить и перейти прямо к цели вашего посещения. Я тороплюсь, мне надо идти со двора... — С величайшим удовольствием. Прибыв сюда и решившись теперь предпринять некоторый... вояж, я пожелал сделать необходимые предварительные распоряжения. Дети мои остались у тетки; они богаты, а я им лично не надобен. Да и какой я отец! Себе я взял только то, что подарила мне год назад Марфа Петровна. С меня достаточно. Извините, сейчас перехожу к самому делу. Перед вояжем, который, может быть, и сбудется, я хочу и с господином Лужиным покончить. Не то чтоб уж я его очень терпеть не мог, но через него, однако, и вышла эта ссора моя с Марфой Петровной, когда я узнал, что она эту свадьбу состряпала. Я желаю теперь повидаться с Авдотьей Романовной, через ваше посредство, и, пожалуй, в вашем же присутствии объяснить ей, во-первых, что от господина Лужина не только не будет ей ни малейшей выгоды, но даже наверно будет явный ущерб. Затем, испросив у ней извинения в недавних этих всех неприятностях, я попросил бы позволения предложить ей десять тысяч рублей и таким образом облегчить разрыв с господином Лужиным, разрыв, от которого, я уверен, она и сама была бы не прочь, явилась бы только возможность. — Но вы действительно, действительно сумасшедший! — вскричал Раскольников, не столько даже рассерженный, сколько удивленный. — Как смеете вы так говорить! — Я так и знал, что вы закричите; но, во-первых, я хоть и небогат, но эти десять тысяч рублей у меня свободны, то есть совершенно, совершенно мне не надобны. Не примет Авдотья Романовна, так я, пожалуй, еще глупее их употреблю. Это раз. Второе: совесть моя совершенно покойна; я без всяких расчетов предлагаю. Верьте не верьте, а впоследствии узнаете и вы, и Авдотья Романовна. Всё в том, что я действительно принес несколько хлопот и неприятностей многоуважаемой вашей сестрице; стало быть, чувствуя искреннее раскаяние, сердечно желаю, — не откупиться, не заплатить за неприятности, а просто-запросто сделать для нее что-нибудь выгодное, на том основании, что не привилегию же в самом деле взял я делать одно только злое. Если бы в моем предложении была хотя миллионная доля расчета, то не стал бы я предлагать так прямо; да и не стал бы я предлагать всего только десять тысяч, тогда как всего пять недель назад предлагал ей больше. Кроме того, я, может быть, весьма и весьма скоро женюсь на одной девице, а следственно, все подозрения в каких-нибудь покушениях против Авдотьи Романовны тем самым должны уничтожиться. В заключение скажу, что, выходя за господина Лужина, Авдотья Романовна те же самые деньги берет, только с другой стороны... Да вы не сердитесь, Родион Романович, рассудите спокойно и хладнокровно. Говоря это, Свидригайлов был сам чрезвычайно хладнокровен и спокоен. — Прошу вас кончить, — сказал Раскольников. — Во всяком случае, это непростительно дерзко. — Нимало. После этого человек человеку на сем свете может делать одно только зло и, напротив, не имеет права сделать ни крошки добра, из-за пустых принятых формальностей. Это нелепо. Ведь если б я, например, помер и оставил бы эту сумму сестрице вашей по духовному завещанию, неужели б она и тогда принять отказалась? — Весьма может быть. — Ну уж это нет-с. А впрочем, нет, так и нет, так пусть и будет. А только десять тысяч — прекрасная штука, при случае. Во всяком случае, попрошу передать сказанное Авдотье Романовне. — Нет, не передам. — В таком случае, Родион Романович, я сам принужден буду добиваться свидания личного, а стало быть, беспокоить. — А если я передам, вы не будете добиваться свидания личного? — Не знаю, право, как вам сказать. Видеться один раз я бы очень желал. — Не надейтесь. — Жаль. Впрочем, вы меня не знаете. Вот, может, сойдемся поближе. — Вы думаете, что мы сойдемся поближе? — А почему ж бы и нет? — улыбнувшись сказал Свидригайлов, встал и взял шляпу, — я ведь не то чтобы так уж очень желал вас беспокоить и, идя сюда, даже не очень рассчитывал, хотя, впрочем, физиономия ваша еще давеча утром меня поразила... — Где вы меня давеча утром видели? — с беспокойством спросил Раскольников. — Случайно-с... Мне всё кажется, что в вас есть что-то к моему подходящее... Да не беспокойтесь, я не надоедлив; и с шулерами уживался, и князю Свирбею, моему дальнему родственнику и вельможе, не надоел, и об Рафаэлевой Мадонне госпоже Прилуковой в альбом сумел написать, и с Марфой Петровной семь лет безвыездно проживал, и в доме Вяземского на Сенной в старину ночевывал, и на шаре с Бергом, может быть, полечу. — Ну, хорошо-с. Позвольте спросить, вы скоро в путешествие отправитесь? — В какое путешествие? — Ну да в «вояж»-то этот... Вы ведь сами сказали. — В вояж? Ах, да!.. в самом деле, я вам говорил про вояж... Ну, это вопрос обширный... А если б знали вы, однако ж, об чем спрашиваете! — прибавил он и вдруг громко и коротко рассмеялся. — Я, может быть, вместо вояжа-то женюсь; мне невесту сватают. — Здесь? — Да. — Когда это вы успели? — Но с Авдотьей Романовной однажды повидаться весьма желаю. Серьезно прошу. Ну, до свидания... ах, да! Ведь вот что забыл! Передайте, Родион Романович, вашей сестрице, что в завещании Марфы Петровны она упомянута в трех тысячах. Это положительно верно. Марфа Петровна распорядилась за неделю до смерти, и при мне дело было. Недели через две-три Авдотья Романовна может и деньги получить. — Вы правду говорите? — Правду. Передайте. Ну-с, ваш слуга. Я ведь от вас очень недалеко стою. Выходя, Свидригайлов столкнулся в дверях с Разумихиным.