Преступление часть 4 глава 4. Пересказ романа "Преступление и наказание" Достоевского Ф.М

Тот убеждает: нет, я лишь два раза ударил её хлыстиком, чему она оказалась даже рада («человек вообще, и особенно женщина, очень и очень даже любит быть оскорбленным, замечали вы это?»), а потом с Марфой Петровной случилась апоплексия.

Преступление и наказание. Художественный фильм 1969 г. 2 серия

Свидригайлов очень прост и словоохотлив, но вместе с тем как-то странно задумчив. Он рассказывает Раскольникову, как восемь назад «валандался» в Петербурге, был и шулером. Попал в тюрьму за долги – тут и подвернулась Марфа Петровна, на пять лет старше него. Выкупила из тюрьмы за 30 тысяч, увезла в деревню, сочетала с собой браком, но всю жизнь держала против него документ в этих тридцати тысячах, чтобы не вздумал взбунтоваться. А теперь она уже три раза приходила к нему как привидение. Раз сказала: «Немного чести вам, что вы, не успев жену схоронить, тотчас опять жениться поехали».

Раньше Свидригайлову являлся привидением принадлежавший ему дворовый человек, который повесился от обиды на его насмешки. Свидригайлов объясняет привидения как «клочки других миров», которые являются тем людям, у которых нарушен нормальный порядок в организме . Спрашивает Раскольникова: думал ли он о вечности в будущей, загробной жизни. «Нам всё она представляется чем-то огромным, а вдруг всего-то и будет там одна комнатка, вроде деревенской бани, закоптелая, а по всем углам пауки?» Упоминает, что собирается поехать в далёкое путешествие.

Наконец Свидригайлов заговаривает о деле, с которым пришёл. Дуня выходит за богача Лужина, но он ей не пара. Она просто жертвует собой ради семейства. «Я бы хотел повидаться с ней, отговорить от брака с Лужиным и предложить взамен 10 тысяч рублей, которые у меня сейчас свободны, а не примет она, я их, пожалуй, ещё глупее употреблю. Делаю это всё бескорыстно, из одного уважения к ней. К Дуне я уже ничего не чувствую, хотя ещё недавно желал просить её руки. Думаю вскоре жениться на другой. Устройте мне лишь одно последнее свидание с ней, иначе вынужден буду добиваться его другими способами».

Раскольников отказывается. Спрашивает, куда собрался ехать Свидригайлов, но тот странным образом как будто уже и забыл о планах своего путешествия. Сообщает, что и Марфа Петровна завещала Дуне три тысячи, которые можно будет получить через две-три недели.

«Я сегодня родных бросил, мать и сестру, – произносит Раскольников с дикой решимостью. – У меня теперь одна ты. Мы оба прокляты. Ты тоже переступила… Ты загубила жизнь… свою (это всё равно!) Пойдём же дальше вместе по одной дороге».

«Что же, что же делать?» – кричит Соня, истерически ломая руки. – «Сломать, что надо, раз навсегда – и страдание взять на себя! – отвечает он ей. – Свободу и власть, а главное власть! Над всею дрожащею тварью и над всем муравейником!.. Может, я с тобой в последний раз говорю. Если же приду завтра, то скажу тебе, кто убил Лизавету».

Раскольников уходит. Соня пока ничего не понимает. А в стене её комнаты – запертая дверь в соседнюю квартиру немки Ресслих. И за ней подслушивал весь их разговор с Раскольниковым Свидригайлов. Беседа ему понравилась, и он решил подслушивать их и дальше.

См. полный текст этой главы.

Достоевский «Преступление и наказание», часть 4, глава 5 – краткое содержание

На другой день утром Раскольников идёт в полицейскую часть, к Порфирию. Он застаёт следователя в кабинете одного и сильно возбуждённым, «точно его вдруг сбили с толку или застали на чем-нибудь очень уединенном и скрытном». В задней стене кабинета – запертая дверь.

«Я вам принёс бумажку о часах», – говорит Раскольников. Порфирий берёт бумажку и в рассеянности лопочет о каких-то мелочах. «Вы хотите меня развлечь пустяками, а потом огорошить в самое темя каким-нибудь роковым и опасным вопросом?» – со злобой цедит Раскольников.

Порфирий заливается смехом, колыхаясь всем телом. Раскольников ненавистно смотрит ему прямо в глаза. «Вы вчера изъявили желание , чтоб я пришел для каких-то допросов. Я пришёл – допрашивайте или позвольте удалиться». Раздражается до крика: «Мне это всё надоело-с, слышите… я отчасти от этого и болен был».

Порфирий, бегая по комнате: «Господи! Да не беспокойтесь! Фуражечку-то отложите-с. Минуток пять времени почему не посидеть с приятелем, для развлечения. Знаете ли, Родион Романович, иного преступника я обязан заарестовать поскорее, а если другого посажу сразу, то, пожалуй, поняв определённо, что уже арестант, он уйдет от меня в свою скорлупу. А если оставлю я иного-то господина совсем одного, но чтоб он каждую минуту подозревал, что я всё знаю, так ведь, ей-богу, закружится, сам придет да, пожалуй, еще и наделает чего-нибудь, что уже математический вид доказательства будет иметь. Особенно если это человек современный и развитой. Будет около меня, как бабочка около свечки, кружиться; свобода не мила станет, станет задумываться, запутываться, сам себя кругом запутает. Сам мне какую-нибудь математическую штучку, вроде дважды двух, приготовит, – лишь дай я ему только антракт подлиннее. Вы, Родион Романович, человек молодой, а потому выше всего ум человеческий цените. Это точь-в-точь, как прежний австрийский гофкригсрат: на бумаге-то они и Наполеона разбили и в полон взяли, и в кабинете, всё остроумнейшим образом рассчитали, а смотришь, генерал-то Мак и сдается со всей своей армией, хе-хе-хе! Об этом и не подумает увлекающаяся остроумием молодежь, "шагающая через все препятствия" (как вы сами выразились). Человек и солжет наихитрейшим манером, а потом в самом-то скандалезнейшем месте и упадет в обморок . Или начнет дурачить подозревающего его человека, да вдруг и побледнеет – да слишком уж натурально. Сам вперед начнет забегать, соваться начнет, куда и не спрашивают, заговаривать беспрерывно о том, о чем бы надо, молчать. Сам придет спрашивать: зачем-де меня долго не берут? хе-хе-хе!».

Раскольников неожиданно для себя начинает хохотать, а потом резко прекращает смех. «Я, наконец, вижу ясно, что вы подозреваете меня в убийстве. Тогда арестуйте, но смеяться себе в глаза и мучить себя я не позволю». Ударяет кулаком по столу, но потом инстинктивно переходит на шёпот: «Не позволю, не позволю!»

Порфирий бросается к нему с графином. «Да я, Родион Романович, не такие еще ваши подвиги знаю. Ведь я знаю, как вы квартиру-то нанимать ходили , да в колокольчик стали звонить, да про кровь спрашивали… Негодование-то в вас уж очень сильно кипит-с, благородное-с, от полученных обид, от судьбы, вот вы и мечетесь туда и сюда. Этак ведь иногда человека из окна али с колокольни соскочить тянет, и ощущение-то такое соблазнительное. Но верьте: я истинно вас люблю и искренно добра вам желаю».

Раскольников потрясён. Но овладевает собой. Гордо, с презрением, бросает: «Одним словом, я хочу знать: признаете ли вы меня окончательно свободным от подозрений или нет?» – «А что: неизвестности дальше не можете переносить?»

Раскольников снова бьёт кулаком по столу. «Вот же: беру фуражку и иду. Ну-тка, что теперь скажешь, коли намерен арестовать?»

Идёт к дверям, но Порфирий кричит ему в спину: «А сюрпризик-то не хотите разве посмотреть? Он тут, за дверью у меня сидит». «Лжешь ты всё, полишинель проклятый! – исступлённо вопит Раскольников. – Ты раздражить меня хотел, до бешенства, чтоб я себя выдал! Нет, ты фактов подавай, а не догадок!»

У входной двери в кабинет Порфирия вдруг возникает сильный шум…

См. полный текст этой главы.

Достоевский «Преступление и наказание», часть 4, глава 6 – краткое содержание

Оттолкнув кого-то, в кабинет входит арестованный по делу об убийстве старухи молодой маляр Николай. «Я убивец! Алену Ивановну и Лизавету я… убил… топором, – кается он, становясь на колени. – Митька же непричастен, а по лестнице тогда с ним сбежал для отводу глаз».

«Не свои слова говорит!» – вскрикивает Порфирий, глядя на Николая. Но меняет тон. Порфирий уже не удерживает Раскольникова, а мягко выпроваживает его от себя. «А сюрпризик-то так и не покажете?» – глумится тот. Порфирий посмеивается: «Родион Романович, все-таки по форме вас кой о чем ещё придется спросить-с… так мы еще увидимся».

Придя домой, Раскольников бросается на диван. Он понимает, что признание Миколки, скорее всего, сочтут ложным – и вновь возьмутся за него самого. Но хоть есть отсрочка. Гадает: что же за сюрпризик был у Порфирия?

Полежав, Раскольников встаёт и собирается идти на поминки по Мармеладову к Катерине Ивановне. Но только он хочет отворить дверь своей каморки, как та отворяется сама. И на пороге – фигура вчерашнего человека , как из-под земли !

Он кланяется Раскольникову чуть не до полу. «Виноват перед вами! В злобных мыслях». Объясняет: он – из дома, где совершилось убийство. Видел, как Раскольников после «найма квартиры » пререкался с дворниками. Заподозрил, что он – убийца, пошёл в полицейскую часть и рассказал Порфирию про тот визит Раскольникова. Он и был «сюрпризом» у Порфирия в кабинете. Но сидя за дверью и слыша, как следователь своими подозрениями «истязал» Родиона, а тот возмущённо возражал ему, пришёл к выводу: Раскольников невиновен.

Мещанин ещё раз кланяется и уходит. Раскольников ошеломлён: стало быть, у Порфирия – никаких прямых улик, а одна психология !

Злится, что сам едва не погубил себя по слабости.

В эту минуту дверь тихо отворилась, и в комнату, робко озираясь, вошла одна девушка. Все обратились к ней с удивлением и любопытством. Раскольников не узнал ее с первого взгляда. Это была Софья Семеновна Мармеладова. Вчера видел он ее в первый раз, но в такую минуту, при такой обстановке и в таком костюме, что в памяти его отразился образ совсем другого лица. Теперь это была скромно и даже бедно одетая девушка, очень еще молоденькая, почти похожая на девочку, с скромною и приличною манерой, с ясным, но как будто несколько запуганным лицом. На ней было очень простенькое домашнее платьице, на голове старая, прежнего фасона шляпка; только в руках был, по-вчерашнему, зонтик. Увидав неожиданно полную комнату людей, она не то что сконфузилась, но совсем потерялась, оробела, как маленький ребенок, и даже сделала было движение уйти назад.

— Ах. это вы. — сказал Раскольников в чрезвычайном удивлении и вдруг сам смутился.

Ему тотчас же представилось, что мать и сестра знают уже вскользь, по письму Лужина, о некоторой девице «отъявленного» поведения. Сейчас только он протестовал против клеветы Лужина и упомянул, что видел эту девицу в первый раз, и вдруг она входит сама. Вспомнил тоже, что нисколько не протестовал против выражения: «отъявленного поведения». Все это неясно и мигом скользнуло в его голове. Но, взглянув пристальнее, он вдруг увидел, что это приниженное существо до того уже принижено, что ему вдруг стало жалко. Когда же она сделала было движение убежать от страху, — в нем что-то как бы перевернулось.

— Я вас совсем не ожидал, — заторопился он, останавливая ее взглядом. — Сделайте одолжение, садитесь. Вы, верно, от Катерины Ивановны. Позвольте, не сюда, вот тут сядьте.

При входе Сони Разумихин, сидевший на одном из трех стульев Раскольникова, сейчас подле двери, привстал, чтобы дать ей войти. Сначала Раскольников указал было ей место в углу дивана, где сидел Зосимов, но, вспомнив, что этот диван был слишком фамильярное место и служит ему постелью, поспешил указать ей на стул Разумихина.

— А ты садись здесь, — сказал он Разумихину, сажая его в угол, где сидел Зосимов.

Соня села, чуть не дрожа от страху, и робко взглянула на обеих дам. Видно было, что она и сама не понимала, как могла она сесть с ними рядом. Сообразив это, она до того испугалась, что вдруг опять встала и в совершенном смущении обратилась к Раскольникову.

— Я. я. зашла на одну минуту, простите, что вас обеспокоила, — заговорила она, запинаясь. — Я от Катерины Ивановны, а ей послать было некого. А Катерина Ивановна приказала вас очень просить быть завтра на отпевании, утром. за обедней. на Митрофаниевском, а потом у нас. у ней. откушать. Честь ей сделать. Она велела просить.

Соня запнулась и замолчала.

— Постараюсь непременно. непременно, — отвечал Раскольников, привстав тоже и тоже запинаясь и не договаривая. — Сделайте одолжение, садитесь, — сказал он вдруг, — мне надо с вами поговорить. Пожалуйста, — вы, может быть, торопитесь, — сделайте одолжение, подарите мне две минуты.

И он пододвинул ей стул. Соня опять села и опять робко, потерянно, поскорей взглянула на обеих дам и вдруг потупилась.

Бледное лицо Раскольникова вспыхнуло; его как будто всего передернуло; глаза загорелись.

— Маменька, — сказал он твердо и настойчиво, — это Софья Семеновна Мармеладова, дочь того самого несчастного господина Мармеладова, которого вчера в моих глазах раздавили лошади и о котором я уже вам говорил.

Пульхерия Александровна взглянула на Соню и слегка прищурилась. Несмотря на все свое замешательство перед настойчивым и вызывающим взглядом Роди, она никак не могла отказать себе в этом удовольствии. Дунечка серьезно, пристально уставилась прямо в лицо бедной девушки и с недоумением ее рассматривала. Соня, услышав рекомендацию, подняла было глаза опять, но смутилась еще более прежнего.

— Я хотел вас спросить, — обратился к ней поскорей Раскольников, — как это у вас сегодня устроилось? Не обеспокоили ли вас. например, от полиции.

— Нет-с, все прошло. Ведь уж слишком видно, отчего смерть была; не беспокоили; только вот жильцы сердятся.

— Что тело долго стоит. ведь теперь жарко, дух. так что сегодня, к вечерне, на кладбище перенесут, до завтра, в часовню. Катерина Ивановна сперва не хотела, а теперь и сама видит, что нельзя.

— Она просит вас сделать нам честь на отпевании в церкви быть завтра, а потом уж к ней прибыть, на поминки.

— Она поминки устраивает?

— Да-с, закуску; она вас очень велела благодарить, что вы вчера помогли нам. без вас совсем бы нечем похоронить. — И губы и подбородок ее вдруг запрыгали, но она скрепилась и удержалась, поскорей опять опустив глаза в землю.

Между разговором Раскольников пристально ее разглядывал. Это было худенькое, совсем худенькое и бледное личико, довольно неправильное, какое-то востренькое, с востреньким маленьким носом и подбородком. Ее даже нельзя было назвать и хорошенькою, но зато голубые глаза ее были такие ясные, и, когда оживлялись они, выражение лица ее становилось такое доброе и простодушное, что невольно привлекало к ней. В лице ее, да и во всей ее фигуре, была сверх того одна особенная характерная черта: несмотря на свои восемнадцать лет, она казалась почти еще девочкой, гораздо моложе своих лет, совсем почти ребенком, и это иногда даже смешно проявлялось в некоторых ее движениях.

— Но неужели Катерина Ивановна могла обойтись такими малыми средствами, даже еще закуску намерена. — спросил Раскольников, настойчиво продолжая разговор.

— Гроб ведь простой будет-с. и все будет просто, так что недорого. мы давеча с Катериной Ивановной все рассчитали, так что и останется, чтобы помянуть. а Катерине Ивановне очень хочется, чтобы так было. Ведь нельзя же-с. ей утешение. она такая, ведь вы знаете.

— Понимаю, понимаю. конечно. Что это вы мою комнату разглядываете? Вот маменька говорит тоже, что на гроб похожа.

— Вы нам все вчера отдали! — проговорила вдруг в ответ Сонечка, каким-то сильным и скорым шепотом, вдруг опять сильно потупившись. Губы и подбородок ее опять запрыгали. Она давно уже поражена была бедною обстановкой Раскольникова, и теперь слова эти вдруг вырвались сами собой. Последовало молчание. Глаза Дунечки как-то прояснели, а Пульхерия Александровна даже приветливо посмотрела на Соню.

— Родя, — сказала она, вставая, — мы, разумеется, вместе обедаем. Дунечка, пойдем. А ты бы, Родя, пошел, погулял немного, а потом отдохнул, полежал, а там и приходи скорее. А то мы тебя утомили, боюсь я.

— Да, да, приду, — отвечал он, вставая и заторопившись. — У меня, впрочем, дело.

— Да неужели ж вы будете и обедать розно? — закричал Разумихин, с удивлением смотря на Раскольникова, — что ты это?

— Да, да, приду, конечно, конечно. А ты останься на минуту. Ведь он вам сейчас не нужен, маменька? Или я, может, отнимаю его?

— Ох, нет, нет! А вы, Дмитрий Прокофьич, придете обедать, будете так добры?

— Пожалуйста, придите, — попросила Дуня.

Разумихин откланялся и весь засиял. На одно мгновение все как-то странно вдруг законфузились.

— Прощай, Родя, то есть до свиданья; не люблю говорить «прощай». Прощай, Настасья. ах, опять «прощай» сказала.

Пульхерия Александровна хотела было и Сонечке поклониться, но как-то не удалось, и, заторопившись, вышла из комнаты.

Но Авдотья Романовна как будто ждала очереди и, проходя вслед за матерью мимо Сони, откланялась ей внимательным, вежливым и полным поклоном. Сонечка смутилась, поклонилась как-то уторопленно и испуганно, какое-то даже болезненное ощущение отразилось в лице ее, как будто вежливость и внимание Авдотьи Романовны были ей тягостны и мучительны.

— Дуня, прощай же! — крикнул Раскольников уже в сени, — дай же руку-то!

— Да ведь я же подавала, забыл? — отвечала Дуня, ласково и неловко оборачиваясь к нему.

— Ну что ж, еще дай!

И он крепко стиснул ее пальчики. Дунечка улыбнулась ему, закраснелась, поскорее вырвала свою руку и ушла за матерью, тоже почему-то вся счастливая.

— Ну вот и славно! — сказал он Соне, возвращаясь к себе и ясно посмотрев на нее, — упокой господь мертвых, а живым еще жить! Так ли? Так ли? Ведь так?

Соня даже с удивлением смотрела на внезапно просветлевшее лицо его; он несколько мгновений молча и пристально в нее вглядывался: весь рассказ о ней покойника отца ее пронесся в эту минуту вдруг в его памяти.

— Господи, Дунечка! — заговорила тотчас же Пульхерия Александровна, как вышли на улицу, — вот ведь теперь сама точно рада, что мы ушли: легче как-то. Ну, думала ли я вчера, в вагоне, что даже этому буду радоваться!

— Опять говорю вам, маменька, он еще очень болен. Неужели вы не видите? Может быть, страдая по нас, и расстроил себя. Надо быть снисходительным и многое, многое можно простить.

— А вот ты и не была снисходительна! — горячо и ревниво перебила тотчас же Пульхерия Александровна. — Знаешь, Дуня, смотрела я на вас обоих, совершенный ты его портрет и не столько лицом, сколько душою: оба вы меланхолики, оба угрюмые и вспыльчивые, оба высокомерные и оба великодушные. Ведь не может быть, чтоб он эгоист был, Дунечка? а. А как подумаю, что у нас вечером будет сегодня, так все сердце и отнимается!

— Не беспокойтесь, маменька, будет то, что должно быть.

— Дунечка! Да подумай только, в каком мы теперь положении! Ну что, если Петр Петрович откажется? — неосторожно высказала вдруг бедная Пульхерия Александровна.

— Так чего ж он будет стоить после того! — резко и презрительно ответила Дунечка.

— Это мы хорошо сделали, что теперь ушли, — заторопилась, перебивая, Пульхерия Александровна, — он куда-то по делу спешил: пусть пройдется, воздухом хоть подышит. ужас у него душно. а где тут воздухом-то дышать? Здесь и на улицах, как в комнатах без форточек. Господи, что за город. Постой, посторонись, задавят, несут что-то! Ведь это фортепиано пронесли, право. как толкаются. Этой девицы я тоже очень боюсь.

— Какой девицы, маменька?

— Да вот этой, Софьи-то Семеновны, что сейчас была.

— Предчувствие у меня такое, Дуня. Ну, веришь или нет, как вошла она, я в ту же минуту и подумала, что тут-то вот главное-то и сидит.

— Совсем ничего не сидит! — с досадой вскрикнула Дуня. — И какие вы с вашими предчувствиями, мамаша! Он только со вчерашнего дня с ней знаком, а теперь, как вошла, не узнал.

— Ну, вот и увидишь. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела, помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе! Стало быть, ему дорога!

— Мало ли что пишет! Об нас тоже говорили, да и писали, забыли, что ль? А я уверена, что она. прекрасная и что все это — вздор!

— А Петр Петрович негодный сплетник, — вдруг отрезала Дунечка.

Пульхерия Александровна так и приникла. Разговор прервался.

— Вот что, вот какое у меня до тебя дело. — сказал Раскольников, отводя Разумихина к окошку.

— Так я скажу Катерине Ивановне, что вы придете. — заторопилась Соня, откланиваясь, чтоб уйти.

— Сейчас, Софья Семеновна, у нас нет секретов, вы не мешаете. Я бы хотел вам еще два слова сказать. Вот что, — обратился он вдруг, не докончив, точно сорвал, к Разумихину. — Ты ведь знаешь этого. Как его. Порфирия Петровича?

— Еще бы! Родственник. А что такое? — прибавил тот каким-то взрывом любопытства.

— Ведь он теперь это дело. ну, вот, по этому убийству. вот вчера-то вы говорили. ведет?

— Да. ну? — Разумихин вдруг выпучил глаза.

— Он закладчиков спрашивал, а там у меня тоже заклады есть, так, дрянцо, однако ж сестрино колечко, которое она мне на память подарила, когда я сюда уезжал, да отцовские серебряные часы. Все стоит рублей пять-шесть, но мне дорого, память. Так что мне теперь делать? Не хочу я, чтоб вещи пропали, особенно часы. Я трепетал давеча, что мать спросит взглянуть на них, когда про Дунечкины часы заговорили. Единственная вещь, что после отца уцелела. Она больна сделается, если они пропадут! Женщины! Так вот как быть, научи! Знаю, что надо бы в часть заявить. А не лучше ли самому Порфирию, а? Как ты думаешь? Дело-то поскорее бы обделать. Увидишь, что еще до обеда маменька спросит!

— Отнюдь не в часть и непременно к Порфирию! — крикнул в каком-то необыкновенном волнении Разумихин. — Ну, как я рад! Да чего тут, идем сейчас, два шага, наверно застанем!

— А он очень, очень, очень, очень будет рад с тобой познакомиться! Я много говорил ему о тебе, в разное время. И вчера говорил. Идем. Так ты знал старуху? То-то. Ве-ли-ко-лепно это все обернулось. Ах да. Софья Ивановна.

— Софья Семеновна, — поправил Раскольников. — Софья Семеновна, это приятель мой, Разумихин, и человек он хороший.

— Если вам теперь надо идти. — начала было Соня, совсем и не посмотрев на Разумихина, а от этого еще более сконфузившись.

— И пойдемте! — решил Раскольников, — я к вам зайду сегодня же, Софья Семеновна, скажите мне только, где вы живете?

Он не то что сбивался, а так, как будто торопился и избегал ее взглядов. Соня дала свой адрес и при этом покраснела. Все вместе вышли.

— Не запираешь разве? — спросил Разумихин, сходя по лестнице вслед за ними.

— Никогда. Впрочем, вот уж два года хочу все замок купить, — прибавил он небрежно. — Счастливые ведь люди, которым запирать нечего? — обратился он, смеясь, к Соне.

На улице стали в воротах.

— Вам направо, Софья Семеновна? Кстати: как вы меня отыскали? — спросил он, как будто желая сказать ей что-то совсем другое. Ему все хотелось смотреть в ее тихие, ясные глаза, и как-то это все не так удавалось.

— Да ведь вы Полечке вчера адрес сказали.

— Поля? Ах да. Полечка! Это. маленькая. это ваша сестра? Так я ей адрес дал?

— Да разве вы забыли?

— А я об вас еще от покойника тогда же слышала. Только не знала тогда еще вашей фамилии, да и он сам не знал. А теперь пришла. и как узнала вчера вашу фамилию. то и спросила сегодня: тут господин Раскольников где живет. И не знала, что вы тоже от жильцов живете. Прощайте-с. Я Катерине Ивановне.

Она ужасно рада была, что наконец ушла; пошла потупясь, торопясь, чтоб поскорей как-нибудь уйти у них из виду, чтобы пройти как-нибудь поскорей эти двадцать шагов до поворота направо в улицу и остаться наконец одной, и там, идя, спеша, ни на кого не глядя, ничего не замечая, думать, вспоминать, соображать каждое сказанное слово, каждое обстоятельство. Никогда, никогда она не ощущала ничего подобного. Целый новый мир неведомо и смутно сошел в ее душу. Она припомнила вдруг, что Раскольников сам хотел к ней сегодня зайти, может, еще утром, может, сейчас!

— Только уж не сегодня, пожалуйста, не сегодня! — бормотала она с замиранием сердца, точно кого-то упрашивая, как ребенок в испуге. — Господи! Ко мне. в эту комнату. он увидит. о господи!

И, уж конечно, она не могла заметить в эту минуту одного незнакомого ей господина, прилежно следившего за ней и провожавшего ее по пятам. Он провожал ее с самого выхода из ворот. В ту минуту, когда все трое, Разумихин, Раскольников и она, остановились на два слова на тротуаре, этот прохожий, обходя их, вдруг как бы вздрогнул, нечаянно на лету поймав слова Сони: «и спросила: господин Раскольников где живет?» Он быстро, но внимательно оглядел всех троих, в особенности же Раскольникова, к которому обращалась Соня; потом посмотрел на дом и заметил его. Все это сделано было в мгновение, на ходу, и прохожий, стараясь не показать даже виду, пошел далее, убавив шагу и как бы в ожидании. Он поджидал Соню; он видел, что они прощались и что Соня пойдет сейчас куда-то к себе.

«Так куда же к себе? Видел где-то это лицо, — думал он, припоминая лицо Сони. — надо узнать».

Дойдя до поворота, он перешел на противоположную сторону улицы, обернулся и увидел, что Соня уже идет вслед за ним, по той же дороге, и ничего не замечая. Дойдя до поворота, как раз и она повернула в эту же улицу. Он пошел вслед, не спуская с нее глаз с противоположного тротуара; пройдя шагов пятьдесят, перешел опять на ту сторону, по которой шла Соня, догнал ее и пошел за ней, оставаясь в пяти шагах расстояния.

Это был человек лет пятидесяти, росту повыше среднего, дородный, с широкими и крутыми плечами, что придавало ему несколько сутуловатый вид. Был он щегольски и комфортно одет и смотрел осанистым барином. В руках его была красивая трость, которою он постукивал, с каждым шагом, по тротуару, а руки были в свежих перчатках. Широкое, скулистое лицо его было довольно приятно, и цвет лица был свежий, не петербургский. Волосы его, очень еще густые, были совсем белокурые и чуть-чуть разве с проседью, а широкая, густая борода, спускавшаяся лопатой, была еще светлее головных волос. Глаза его были голубые и смотрели холодно-пристально и вдумчиво; губы алые. Вообще это был отлично сохранившийся человек и казавшийся гораздо моложе своих лет.

Когда Соня вышла на канаву, они очутились вдвоем на тротуаре. Наблюдая ее, он успел заметить ее задумчивость и рассеянность. Дойдя до своего дома, Соня повернула в ворота, он за ней и как бы несколько удивившись. Войдя во двор, она взяла вправо, в угол, где была лестница в ее квартиру. «Ба!» — пробормотал незнакомый барин и начал взбираться вслед за ней по ступеням. Тут только Соня заметила его. Она прошла в третий этаж, повернула в галерею и позвонила в девятый нумер, на дверях которого было написано мелом: «Капернаумов портной». «Ба!» — повторил опять незнакомец, удивленный странным совпадением, и позвонил рядом в восьмой нумер. Обе двери были шагах в шести одна от другой.

— Вы у Капернаумова стоите! — сказал он, смотря на Соню и смеясь. — Он мне жилет вчера перешивал. А я здесь, рядом с вами, у мадам Ресслих, Гертруды Карловны. Как пришлось-то!

Соня посмотрела на него внимательно.

— Соседи, — продолжал он как-то особенно весело. — Я ведь всего третий день в городе. Ну-с, пока до свидания.

Соня не ответила; дверь отворили, и она проскользнула к себе. Ей стало отчего-то стыдно, и как будто она обробела.

Разумихин дорогою к Порфирию был в особенно возбужденном состоянии.

— Это, брат, славно, — повторял он несколько раз, — и я рад! Я рад!

«Да чему ты рад?» — думал про себя Раскольников.

— Я ведь и не знал, что ты тоже у старухи закладывал. И. и. давно это было? То есть давно ты был у ней?

«Экой ведь наивный дурак!»

— Когда. — приостановился Раскольников, припоминая, — да дня за три до ее смерти я был у ней, кажется. Впрочем, я ведь не выкупить теперь вещи иду, — подхватил он с какой-то торопливою и особенною заботой о вещах, — ведь у меня опять всего только рубль серебром. из-за этого вчерашнего проклятого бреду.

О бреде он произнес особенно внушительно.

— Ну да, да, да, — торопливо и неизвестно чему поддакивал Разумихин, — так вот почему тебя тогда. поразило отчасти. а знаешь, ты и в бреду об каких-то колечках и цепочках все поминал. Ну да, да. Это ясно, все теперь ясно.

«Вона! Эк ведь расползлась у них эта мысль! Ведь вот этот человек за меня на распятие пойдет, а ведь очень рад, что разъяснилось, почему я о колечках в бреду поминал! Эк ведь утвердилось у них у всех. «

— А застанем мы его? — спросил он вслух.

— Застанем, застанем, — торопился Разумихин. — Это, брат, славный парень, увидишь! Неуклюж немного, то есть он человек и светский, но я в другом отношении говорю неуклюж. Малый умный, умный, очень даже неглупый, только какой-то склад мыслей особенный. Недоверчив, скептик, циник. надувать любит, то есть не надувать, а дурачить. Ну и материальный старый метод. А дело знает, знает. Он одно дело, прошлого года, такое об убийстве разыскал, в котором почти все следы были потеряны! Очень, очень, очень желает с тобой познакомиться!

— Да с какой же стати очень-то?

— То есть не то чтобы. видишь, в последнее время, вот как ты заболел, мне часто и много приходилось об тебе поминать. Ну, он слушал. и как узнал, что ты по юридическому и кончить курса не можешь, по обстоятельствам, то сказал: «Как жаль!» Я и заключил. то есть все это вместе, не одно ведь это; вчера Заметов. Видишь, Родя, я тебе что-то вчера болтал в пьяном виде, как домой-то шли. так я, брат, боюсь, чтоб ты не преувеличил, видишь.

— Что это? Что меня сумасшедшим-то считают? Да, может, и правда.

Он напряженно усмехнулся.

— Да. да. то есть тьфу, нет. Ну, да все, что я говорил (и про другое тут же), это все было вздор и с похмелья.

— Да чего ты извиняешься! Как это мне все надоело! — крикнул Раскольников с преувеличенною раздражительностию. Он, впрочем, отчасти притворился.

— Знаю, знаю, понимаю. Будь уверен, что понимаю. Стыдно и говорить даже.

— А коль стыдно, так и не говори!

Оба замолчали. Разумихин был более чем в восторге, и Раскольников с отвращением это чувствовал. Тревожило его и то, чт`о Разумихин сейчас говорил о Порфирии.

«Этому тоже надо Лазаря петь, — думал он, бледнея и с постукивающим сердцем, — и натуральнее петь. Натуральнее всего ничего бы не петь. Усиленно ничего не петь! Нет, усиленно было бы опять ненатурально. Ну, да там как обернется. посмотрим. сейчас. хорошо иль не хорошо, что я иду? Бабочка сама на свечку летит. Сердце стучит, вот что нехорошо. «

— В этом сером доме, — сказал Разумихин.

«Важнее всего, знает Порфирий иль не знает, что я вчера у этой ведьмы в квартире был. и про кровь спрашивал? В один миг надо это узнать, с первого шагу, как войду, по лицу узнать; и-на-че. хоть пропаду, да узнаю!»

— А знаешь что? — вдруг обратился он к Разумихину с плутоватою улыбкой, — я, брат, сегодня заметил, что ты с утра в каком-то необыкновенном волнении состоишь? Правда?

— В каком волнении? Вовсе ни в каком не в волнении, — передернуло Разумихина.

— Нет, брат, право, заметно. На стуле ты давеча сидел так, как никогда не сидишь, как-то на кончике, и все тебя судорога дергала. Вскакивал ни с того, ни с сего. То сердитый, а то вдруг рожа как сладчайший леденец отчего-то сделается. Краснел даже; особенно, когда тебя пригласили обедать, ты ужасно покраснел.

— Да ничего я; врешь. Ты про что это?

— Да что ты, точно школьник, юлишь! Фу, черт, да он опять покраснел!

— Какая ты свинья, однако ж!

— Да ты чего конфузишься? Ромео! Постой, я это кое-где перескажу сегодня, ха-ха-ха! Вот маменьку-то посмешу. да и еще кой-кого.

— Послушай, послушай, послушай, ведь это серьезно, ведь это. Что ж это после этого, черт! — сбился окончательно Разумихин, холодея от ужаса. — Что ты им расскажешь? Я, брат. Фу, какая же ты свинья!

— Просто роза весенняя! И как это к тебе идет, если б ты знал; Ромео десяти вершков росту! Да как ты вымылся сегодня, ногти ведь отчистил, а? Когда это бывало? Да ей-богу же ты напомадился! Нагнись-ка!

Раскольников до того смеялся, что, казалось, уж и сдержать себя не мог, так со смехом и вступили в квартиру Порфирия Петровича. Того и надо было Раскольникову: из комнат можно было услышать, что они вошли смеясь и все еще хохочут в прихожей.

— Ни слова тут, или я тебя. размозжу! — прошептал в бешенстве Разумихин, хватая за плечо Раскольникова.

Преступление и наказание (часть 3, глава 1)

Раскольников приподнялся и сел на диване.

Он слабо махнул Разумихину, чтобы прекратить целый поток его бессвязных и горячих утешений, обращенных к матери и сестре, взял их обеих за руки и минуты две молча всматривался то в ту, то в другую. Мать испугалась его взгляда. В этом взгляде просвечивалось сильное до страдания чувство, но в то же время было что-то неподвижное, даже как будто безумное. Пульхерия Александровна заплакала.

Авдотья Романовна была бледна; рука ее дрожала в руке брата.

— Ступайте домой. с ним, — проговорил он прерывистым голосом, указывая на Разумихина, — до завтра; завтра все. Давно вы приехали?

— Вечером, Родя, — отвечала Пульхерия Александровна, — поезд ужасно опоздал. Но, Родя, я ни за что не уйду теперь от тебя! Я ночую здесь подле.

— Не мучьте меня! — проговорил он, раздражительно махнув рукой.

— Я останусь при нем! — вскричал Разумихин, — ни на минуту его не покину, и к черту там всех моих, пусть на стены лезут! Там у меня дядя президентом.

— Чем, чем я возблагодарю вас! — начала было Пульхерия Александровна, снова сжимая руки Разумихина, но Раскольников опять прервал ее:

— Я не могу, не могу, — раздражительно повторял он, — не мучьте! Довольно, уйдите. Не могу.

— Пойдемте, маменька, хоть из комнаты выйдем на минуту, — шепнула испуганная Дуня, — мы его убиваем, это видно.

— Да неужели ж я и не погляжу на него, после трех-то лет! — заплакала Пульхерия Александровна.

— Постойте! — остановил он их снова, — вы все перебиваете, а у меня мысли мешаются. Видели Лужина?

— Нет, Родя, но он уже знает о нашем приезде. Мы слышали, Родя, что Петр Петрович был так добр, навестил тебя сегодня, — с некоторою робостию прибавила Пульхерия Александровна.

— Да. был так добр. Дуня, я давеча Лужину сказал, что его с лестницы спущу, и прогнал его к черту.

— Родя, что ты! Ты, верно. ты не хочешь сказать, — начала было в испуге Пульхерия Александровна, но остановилась, смотря на Дуню.

Авдотья Романовна пристально вглядывалась в брата и ждала дальше. Обе уже были предуведомлены о ссоре Настасьей, насколько та могла понять и передать, и исстрадались в недоумении и ожидании.

— Дуня, — с усилием продолжал Раскольников, — я этого брака не желаю, а потому ты и должна, завтра же, при первом слове, Лужину отказать, чтоб и духу его не пахло.

— Боже мой! — вскричала Пульхерия Александровна.

— Брат, подумай, что ты говоришь! — вспыльчиво начала было Авдотья Романовна, но тотчас же удержалась. — Ты, может быть, теперь не в состоянии, ты устал, — кротко сказала она.

— В бреду? Нет. Ты выходишь за Лужина для меня. А я жертвы не принимаю. И потому, к завтраму, напиши письмо. с отказом. Утром дай мне прочесть, и конец!

— Я этого не могу сделать! — вскричала обиженная девушка. — По какому праву.

— Дунечка, ты тоже вспыльчива, перестань, завтра. Разве ты не видишь. — перепугалась мать, бросаясь к Дуне. — Ах, уйдемте уж лучше!

— Бредит! — закричал хмельной Разумихин, — а то как бы он смел! Завтра вся эта дурь выскочит. А сегодня он действительно его выгнал. Это так и было. Ну, а тот рассердился. Ораторствовал здесь, знания свои выставлял, да и ушел, хвост поджав.

— Так это правда? — вскричала Пульхерия Александровна.

— До завтра, брат, — с состраданием сказала Дуня, — пойдемте, маменька. Прощай, Родя!

— Слышишь, сестра, — повторил он вслед, собрав последние усилия, — я не в бреду; этот брак — подлость. Пусть я подлец, а ты не должна. один кто-нибудь. а я хоть и подлец, но такую сестру сестрой считать не буду. Или я, или Лужин! Ступайте.

— Да ты с ума сошел! Деспот! — заревел Разумихин, но Раскольников уже не отвечал, а может быть, и не в силах был отвечать. Он лег на диван и отвернулся к стене в полном изнеможении. Авдотья Романовна любопытно поглядела на Разумихина; черные глаза ее сверкнули: Разумихин даже вздрогнул под этим взглядом. Пульхерия Александровна стояла как пораженная.

— Я ни за что не могу уйти! — шептала она Разумихину, чуть не в отчаянии, — я останусь здесь, где-нибудь. проводите Дуню.

— И всё дело испортите! — тоже прошептал, из себя выходя, Разумихин, — выйдемте хоть на лестницу. Настасья, свети! Клянусь вам, — продолжал он полушепотом, уж на лестнице, — что давеча нас, меня и доктора, чуть не прибил! Понимаете вы это? Самого доктора! И тот уступил, чтобы не раздражать, и ушел, а я внизу остался стеречь, а он тут оделся и улизнул. И теперь улизнет, коли раздражать будете, ночью-то, да что-нибудь и сделает над собой.

— Ах, что вы говорите!

— Да и Авдотье Романовне невозможно в нумерах без вас одной! Подумайте, где вы стоите! Ведь этот подлец, Петр Петрович, не мог разве лучше вам квартиру. А впрочем, знаете, я немного пьян и потому. обругал; не обращайте.

— Но я пойду к здешней хозяйке, — настаивала Пульхерия Александровна, — я умолю ее, чтоб она дала мне и Дуне угол на эту ночь. Я не могу оставить его так, не могу!

Говоря это, они стояли на лестнице, на площадке, перед самою хозяйкиною дверью. Настасья светила им с нижней ступеньки. Разумихин был в необыкновенном возбуждении. Еще полчаса тому, провожая домой Раскольникова, он был хоть и излишне болтлив, что и сознавал, но совершенно бодр и почти свеж, несмотря на ужасное количество выпитого в этот вечер вина. Теперь же состояние его походило на какой-то даже восторг, и в то же время как будто все выпитое вино вновь, разом и с удвоенною силой, бросилось ему в голову. Он стоял с обеими дамами, схватив их обеих за руки, уговаривая их и представляя им резоны с изумительною откровенностью, и, вероятно для большего убеждения, почти при каждом слове своем, крепко-накрепко, как в тисках, сжимал им обеим руки до боли и, казалось, пожирал глазами Авдотью Романовну, нисколько этим не стесняясь. От боли они иногда вырывали свои руки из его огромной и костлявой ручищи, но он не только не замечал, в чем дело, но еще крепче притягивал их к себе. Если б они велели ему сейчас, для своей услуги, броситься с лестницы вниз головой, то он тотчас же бы это исполнил, не рассуждая и не сомневаясь. Пульхерия Александровна, вся встревоженная мыслию о своем Роде, хоть и чувствовала, что молодой человек очень уж эксцентричен и слишком уж больно жмет ей руку, но так как в то же время он был для нее провидение, то и не хотела замечать всех этих эксцентрических подробностей. Но, несмотря на ту же тревогу, Авдотья Романовна хоть и не пугливого была характера, но с изумлением и почти даже с испугом встречала сверкающие диким огнем взгляды друга своего брата, и только беспредельная доверенность, внушенная рассказами Настасьи об этом странном человеке, удержала ее от покушения убежать от него и утащить за собою свою мать. Она понимала тоже, что, пожалуй, им и убежать-то от него теперь уж нельзя. Впрочем, минут через десять она значительно успокоилась: Разумихин имел свойство мигом весь высказываться, в каком бы он ни был настроении, так что все очень скоро узнавали, с кем имеют дело.

— Невозможно к хозяйке, и вздор ужаснейший! — вскричал он, убеждая Пульхерию Александровну. — Хоть вы и мать, а если останетесь, то доведете его до бешенства, и тогда черт знает что будет! Слушайте, вот что я сделаю: теперь у него Настасья посидит, а я вас обеих отведу к вам, потому что вам одним нельзя по улицам; у нас в Петербурге на этот счет. Ну, наплевать. Потом от вас тотчас же бегу сюда и через четверть часа, мое честнейшее слово, принесу вам донесение: каков он? спит или нет? и все прочее. Потом, слушайте! Потом от вас мигом к себе, — там у меня гости, все пьяные, — беру Зосимова — это доктор, который его лечит, он теперь у меня сидит, не пьян; этот не пьян, этот никогда не пьян! Тащу его к Родьке и потом тотчас к вам, значит, в час вы получите о нем два известия, — и от доктора, понимаете, от самого доктора; это уж не то что от меня! Коль худо, клянусь, я вас сам сюда приведу, а хорошо, так и ложитесь спать. А я всю ночь здесь ночую, в сенях, он и не услышит, а Зосимову велю ночевать у хозяйки, чтобы был под рукой. Ну что для него теперь лучше, вы или доктор? Ведь доктор полезнее, полезнее. Ну, так и идите домой! А к хозяйке невозможно; мне возможно, а вам невозможно: не пустит, потому. потому что она дура. Она меня приревнует к Авдотье Романовне, хотите знать, да и к вам тоже. А уж к Авдотье Романовне непременно. Это совершенно, совершенно неожиданный характер! Впрочем, я тоже дурак. Наплевать! Пойдемте! Верите вы мне? Ну, верите вы мне или нет?

— Пойдемте, маменька, — сказала Авдотья Романовна, — он верно так сделает, как обещает. Он воскресил уже брата, а если правда, что доктор согласиться здесь ночевать, так чего же лучше?

— Вот вы. вы. меня понимаете, потому что вы — ангел! — в восторге вскричал Разумихин. — Идем! Настасья! Мигом наверх и сиди там при нем, с огнем; я через четверть часа приду.

Пульхерия Александровна хоть и не убедилась совершенно, но и не сопротивлялась более. Разумихин принял их обеих под руки и потащил с лестницы. Впрочем, он ее беспокоил: «хоть и расторопный, и добрый, да в состоянии ли исполнить, что обещает? В таком ведь он виде. «

— А, понимаю, вы думаете, что я в таком виде! — перебил ее мысли Разумихин, угадав их и шагая своими огромнейшими шажищами по тротуару, так что обе дамы едва могли за ним следовать, чего, впрочем, он не замечал. — Вздор! то есть. я пьян, как олух, но не в том дело; я пьян не от вина. А это, как я вас увидал, мне в голову и ударило. Да наплевать на меня! Не обращайте внимания: я вру; я вас недостоин. Я вас в высшей степени недостоин. А как отведу вас, мигом, здесь же в канаве, вылью себе на голову два ушата воды, и готов. Если бы вы только знали, как я вас обеих люблю. Не смейтесь и не сердитесь. На всех сердитесь, а на меня не сердитесь! Я его друг, а стало быть, и ваш друг. Я так хочу. Я это предчувствовал. прошлого года, одно мгновение такое было. Впрочем, вовсе не предчувствовал, потому что вы как с неба упали. А я, пожалуй, и всю ночь не буду спать. Этот Зосимов давеча боялся, чтоб он не сошел с ума. Вот отчего его раздражать не надо.

— Что вы говорите! — вскричала мать.

— Неужели сам доктор так говорил? — спросила Авдотья Романовна, испугавшись.

— Говорил, но это не то, совсем не то. Он и лекарство такое дал, порошок, я видел, а вы тут приехали. Эх. Вам бы завтра лучше приехать! Это хорошо, что мы ушли. А через час вам обо всем сам Зосимов отрапортует. Вот тот так не пьян! И я буду не пьян. А отчего я так нахлестался? А оттого, что в спор ввели, проклятые! Заклятье ведь дал не спорить. Такую чушь городят! Чуть не подрался! Я там дядю оставил, председателем. Ну, верите ли: полной безличности требуют и в этом самый смак находят! Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается. И хоть бы врали-то они по-своему, а то.

— Послушайте, — робко перебила Пульхерия Александровна, но это только поддало жару.

— Да вы что думаете? — кричал Разумихин, еще более возвышая голос, — вы думаете, я за то, что они врут? Вздор! Я люблю, когда врут! Вранье есть единственная человеческая привилегия перед всеми организмами. Соврешь — до правды дойдешь! Потому я и человек, что вру. Ни до одной правды не добирались, не соврав наперед раз четырнадцать, а может, и сто четырнадцать, а это почетно в своем роде; ну, а мы и соврать-то своим умом не умеем! Ты мне ври, да ври по-своему, и я тебя тогда поцелую. Соврать по-своему — ведь это почти лучше, чем правда по одному по-чужому; в первом случае ты человек, а во втором ты только что птица! Правда не уйдет, а жизнь-то заколотить можно; примеры были. Ну, что мы теперь? Все-то мы, все без исключения, по части науки, развития, мышления, изобретений, идеалов, желаний, либерализма, рассудка, опыта и всего, всего, всего, всего, всего еще в первом предуготовительном классе гимназии сидим! Понравилось чужим умом пробавляться — въелись! Так ли? Так ли я говорю? — кричал Разумихин, потрясая и сжимая руки обеих дам, — так ли?

— О боже мой, я не знаю, — проговорила бедная Пульхерия Александровна.

— Так, так. хоть я и не во всем с вами согласна, — серьезно прибавила Авдотья Романовна и тут же вскрикнула, до того больно на этот раз стиснул он ей руку.

— Так? Вы говорите, так? Ну так после этого вы. вы. — закричал он в восторге, — вы источник доброты, чистоты, разума и. совершенства! Дайте вашу руку, дайте. вы тоже дайте вашу, я хочу поцеловать ваши руки здесь, сейчас, на коленах!

И он стал на колени середи тротуара, к счастью, на этот раз пустынного.

— Перестаньте, прошу вас, что вы делаете? — вскричала встревоженная до крайности Пульхерия Александровна.

— Встаньте, встаньте! — смеялась и тревожилась тоже Дуня.

— Ни за что, прежде чем не дадите рук! Вот так, и довольно, и встал, и пойдемте! Я несчастный олух, я вас недостоин, и пьян, и стыжусь. Любить я вас недостоин, но преклоняться пред вами — это обязанность каждого, если только он не совершенный скот! Я и преклонился. Вот и ваши нумера, и уж тем одним прав Родион, что давеча вашего Петра Петровича выгнал! Как он смел вас в такие нумера поместить? Это скандал! Знаете ли, кого сюда пускают? А ведь вы невеста! Вы невеста, да? Ну так я вам скажу, что ваш жених подлец после этого!

— Послушайте, господин Разумихин, вы забылись. — начала было Пульхерия Александровна.

— Да, да, вы правы, я забылся, стыжусь! — спохватился Разумихин, — но. но. вы не можете на меня сердиться за то, что я так говорю! Потому я искренно говорю, а не оттого, что. гм! это было бы подло; одним словом, не оттого, что я в вас. гм. ну, так и быть не надо, не скажу отчего, не смею. А мы все давеча поняли, как он вошел, что этот человек не нашего общества. Не потому, что он вошел завитой у парикмахера, не потому, что он свой ум спешил выставлять, а потому что он соглядатай и спекулянт; потому что он жид и фигляр, и это видно. Вы думаете, он умен? Нет, он дурак, дурак! Ну, пара ли он вам? О боже мой! Видите, барыни, — остановился он вдруг, уже поднимаясь на лестницу в нумера, — хоть они у меня там все пьяные, но зато все честные, и хоть мы и врем, потому ведь и я тоже вру, да довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим, а Петр Петрович. не на благородной дороге стоит. Я хотя их сейчас и ругал ругательски, но я ведь их всех уважаю; даже Заметова хоть не уважаю, так люблю, потому — щенок! Даже этого скота Зосимова, потому — честен и дело знает. Но довольно, все сказано и прощено. Прощено? Так ли? Ну, пойдемте. Знаю я этот коридор, бывал; вот тут, в третьем нумере, был скандал. Ну, где вы здесь? Который нумер? Восьмой? Ну, так на ночь запритесь, никого не пускайте. Через четверть часа ворочусь с известием, а потом еще через полчаса с Зосимовым, увидите! Прощайте, бегу!

— Боже мой, Дунечка, что это будет? — сказала Пульхерия Александровна, тревожно и пугливо обращаясь к дочери.

— Успокойтесь, маменька, — отвечала Дуня, снимая с себя шляпку и мантильку, — нам сам бог послал этого господина, хоть он и прямо с какой-то попойки. На него можно положиться, уверяю вас. И все, что он уже сделал для брата.

— Ах, Дунечка, бог его знает, придет ли! И как я могла решиться оставить Родю. И совсем, совсем не так воображала его найти! Как он был суров, точно он нам не рад.

Слезы показались на глазах ее.

— Нет, это не так, маменька. Вы не вгляделись, вы все плакали. Он очень расстроен от большой болезни — вот всему и причина.

— Ах, эта болезнь! Что-то будет, что-то будет! И как он говорил с тобою, Дуня! — сказала мать, робко заглядывая в глаза дочери, чтобы прочитать всю ее мысль, и уже вполовину утешенная тем, что Дуня же и защищает Родю, а стало быть, простила его. — Я уверена, что он завтра одумается, — прибавила она, выпытывая до конца.

— А я так уверена, что он и завтра будет то же говорить. об этом, — отрезала Авдотья Романовна, и, уж конечно, это была загвоздка, потому что тут был пункт, о котором Пульхерия Александровна слишком боялась теперь заговаривать. Дуня подошла и поцеловала мать. Та крепко молча обняла ее. Затем села в тревожном ожидании возвращения Разумихина и робко стала следить за дочерью, которая, скрестив руки, и тоже в ожидании, стала ходить взад и вперед по комнате, раздумывая про себя. Такая ходьба из угла в угол, в раздумье, была обыкновенною привычкой Авдотьи Романовны, и мать всегда как-то боялась нарушать в такое время ее задумчивость.

Разумихин, разумеется, был смешон с своею внезапною, спьяну загоревшеюся страстью к Авдотье Романовне; но, посмотрев на Авдотью Романовну, особенно теперь, когда она ходила, скрестив руки, по комнате, грустная и задумчивая, может быть, многие извинили бы его, не говоря уже об эксцентрическом его состоянии. Авдотья Романовна была замечательно хороша собою — высокая, удивительно стройная, сильная, самоуверенная, — что высказывалось во всяком жесте ее и что, впрочем, нисколько не отнимало у ее движений мягкости и грациозности. Лицом она была похожа на брата, но ее даже можно было назвать красавицей. Волосы у нее были темно-русые, немного светлей, чем у брата; глаза почти черные, сверкающие, гордые и в то же время иногда, минутами, необыкновенно добрые. Она была бледна, но не болезненно бледна; лицо ее сияло свежестью и здоровьем. Рот у ней был немного мал, нижняя же губка, свежая и алая, чуть-чуть выдавалась вперед, вместе с подбородком, — единственная неправильность в этом прекрасном лице, но придававшая ему особенную характерность и, между прочим, как будто надменность. Выражение лица ее всегда было более серьезное, чем веселое, вдумчивое; зато как же шла улыбка к этому лицу, как же шел к ней смех, веселый, молодой, беззаветный! Понятно, что горячий, откровенный, простоватый, честный, сильный как богатырь и пьяный Разумихин, никогда не видавший ничего подобного, с первого взгляда потерял голову. К тому же случай, как нарочно, в первый раз показал ему Дуню в прекрасный момент любви и радости свидания с братом. Он видел потом, как дрогнула у ней в негодовании нижняя губка в ответ на дерзкие и неблагодарно-жестокие приказания брата, — и не мог устоять.

Он, впрочем, правду сказал, когда проврался давеча спьяну на лестнице, что эксцентрическая хозяйка Раскольникова, Прасковья Павловна, приревнует его не только к Авдотье Романовне, но, пожалуй, и к самой Пульхерии Александровне. Несмотря на то, что Пульхерии Александровне было уже сорок три года, лицо ее все еще сохраняло в себе остатки прежней красоты, и к тому же она казалась гораздо моложе своих лет, что бывает почти всегда с женщинами, сохранившими ясность духа, свежесть впечатлений и честный, чистый жар сердца до старости. Скажем в скобках, что сохранить все это есть единственное средство не потерять красоты своей даже с старости. Волосы ее уже начинали седеть и редеть, маленькие лучистые морщинки уже давно появились около глаз, щеки впали и высохли от заботы и горя, и все-таки это лицо было прекрасно. Это был портрет Дунечкинова лица, только двадцать лет спустя, да кроме еще выражения нижней губки, которая у ней не выдавалась вперед. Пульхерия Александровна была чувствительна, впрочем не до приторности, робка и уступчива, но до известной черты: она многое могла уступить, на многое могла согласиться, даже из того, что противоречило ее убеждению, но всегда была такая черта честности, правил и крайних убеждений, за которую никакие обстоятельства не могли заставить ее переступить.

Ровно через двадцать минут по уходе Разумихина раздались два негромкие, но поспешные удара в дверь; он воротился.

— Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили дверь, — спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.

И он пустился от них по коридору.

— Какой расторопный и. преданный молодой человек! — воскликнула чрезвычайно обрадованная Пульхерия Александровна.

— Кажется, славная личность! — с некоторым жаром ответила Авдотья Романовна, начиная опять ходить взад и вперед по комнате.

Почти через час раздались шаги в коридоре и другой стук в дверь. Обе женщины ждали, на этот раз вполне веруя обещанию Разумихина; и действительно, он успел притащить Зосимова. Зосимов тотчас же согласился бросить пир и идти посмотреть на Раскольникова, но к дамам пошел нехотя и с большою недоверчивостью, не доверяя пьяному Разумихину. Но самолюбие его было тотчас же успокоено и даже польщено: он понял, что его действительно ждали, как оракула. Он просидел ровно десять минут и совершенно успел убедить и успокоить Пульхерию Александровну. Говорил он с необыкновенным участием, но сдержанно и как-то усиленно серьезно, совершенно как двадцатисемилетний доктор на важной консультации, и ни единым словом не уклонился от предмета и не обнаружил ни малейшего желания войти в более личные и частные отношения с обеими дамами. Заметив еще при входе, как ослепительно хороша собою Авдотья Романовна, он тотчас же постарался даже не примечать ее вовсе, во все время визита, и обращался единственно к Пульхерии Александровне. Все это доставляло ему чрезвычайное внутреннее удовлетворение. Собственно о больном он выразился, что находит его в настоящую минуту в весьма удовлетворительном состоянии. По наблюдениям же его, болезнь пациента, кроме дурной материальной обстановки последних месяцев жизни, имеет еще некоторые нравственные причины, «есть, так сказать, продукт многих сложных нравственных и материальных влияний, тревог, опасений, забот, некоторых идей. и прочего». Заметив вскользь, что Авдотья Романовна стала особенно внимательно вслушиваться, Зосимов несколько более распространился на эту тему. На тревожный же и робкий вопрос Пульхерии Александровны насчет «будто бы некоторых подозрений в помешательстве» он отвечал с спокойною и откровенною усмешкой, что слова его слишком преувеличены; что, конечно, в больном заметна какая-то неподвижная мысль, что-то обличающее мономанию, — так как он, Зосимов, особенно следит теперь за этим чрезвычайно интересным отделом медицины, — но ведь надо же вспомнить, что почти вплоть до сегодня больной был в бреду, и. и, конечно, приезд родных его укрепит, рассеет и подействует спасительно, «если только можно будет избегнуть новых особенных потрясений», — прибавил он значительно. Затем встал, солидно и радушно откланялся, сопровождаемый благословениями, горячею благодарностию, мольбами и даже протянувшеюся к нему для пожатия, без его искания, ручкой Авдотьи Романовны, и вышел чрезвычайно довольный своим посещением и еще более самим собою.

— А говорить будем завтра; ложитесь, сейчас, непременно! — скрепил Разумихин, уходя с Зосимовым. — Завтра, как можно раньше, я у вас с рапортом.

— Однако, какая восхитительная девочка эта Авдотья Романовна! — заметил Зосимов, чуть не облизываясь, когда оба вышли на улицу.

— Восхитительная? Ты сказал восхитительная! — заревел Разумихин и вдруг бросился на Зосимова и схватил его за горло. — Если ты когда-нибудь осмелишься. Понимаешь? Понимаешь? — кричал он, потрясая его за воротник и прижав к стене, — слышал?

— Да пусти, пьяный черт! — отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин стоя перед ним, опустив руки, в мрачном и серьезном раздумье.

— Разумеется, я осел, — проговорил он, мрачный как туча, — но ведь. и ты тоже.

— Ну нет, брат, совсем не тоже. Я о глупостях не мечтаю.

Они пошли молча, и, только подходя к квартире Раскольникова, Разумихин, сильно озабоченный, прервал молчание.

— Слушай, — сказал он Зосимову, — ты малый славный, но ты, кроме всех твоих скверных качеств, еще и потаскун, это я знаю, да еще из грязных. Ты нервная, слабая дрянь, ты блажной, ты зажирел и ни в чем себе отказать не можешь, — а это уж я называю грязью, потому что прямо доводит до грязи. Ты до того себя разнежил, что, признаюсь, я всего менее понимаю, как ты можешь быть при всем этом хорошим и даже самоотверженным лекарем. На перине спит (доктор-то!), а по ночам встает для больного! Года через три ты уж не будешь вставать для больного. Ну да, черт, не в том дело, а вот в чем: ты сегодня в хозяйкиной квартире ночуешь (насилу уговорил ее!), а я в кухне: вот вам случай познакомиться покороче! Не то, что ты думаешь! Тут, брат, и тени этого нет.

— Да я вовсе и не думаю.

— Тут, брат, стыдливость, молчаливость, застенчивость, целомудрие ожесточенное, и при всем этом — вздохи, и тает как воск, так и тает! Избавь ты меня от нее, ради всех чертей в мире! Преавенантненькая. Заслужу, головой заслужу!

Зосимов захохотал пуще прежнего.

— Ишь тебя разобрало! Да зачем мне ее?

— Уверяю, заботы немного, только говори бурду какую хочешь, только подле сядь и говори. К тому же ты доктор, начни лечить от чего-нибудь. Клянусь, не раскаешься. У ней клавикорды стоят; я ведь, ты знаешь, бренчу маленько; у меня там одна песенка есть, русская, настоящая: «Зальюсь слезьми горючими. » Она настоящие любит, — ну, с песенки и началось; а ведь ты на фортепианах-то виртуоз, метр, Рубинштейн. Уверяю, не раскаешься!

— Да что ты ей обещаний каких надавал, что ли? Подписку по форме? Жениться обещал, может быть.

— Ничего, ничего, ровно ничего этого нет! Да она и не такая совсем; к ней было Чебаров.

— Ну, так брось ее!

— Да нельзя так бросить!

— Да почему же нельзя?

— Ну да, как-то так нельзя, да и только! Тут, брат, втягивающее начало есть.

— Так зачем же ты ее завлекал?

— Да я вовсе не завлекал, я, может, даже сам завлечен, по глупости моей, а ей решительно все равно будет, ты или я, только бы подле кто-нибудь сидел и вздыхал. Тут, брат. Не могу я это тебе выразить, тут, — ну вот ты математику знаешь хорошо, и теперь еще занимаешься, я знаю. ну, начни проходить ей интегральное исчисление, ей-богу не шучу, серьезно говорю, ей решительно все равно будет: она будет на тебя смотреть и вздыхать, и так целый год сряду. Я ей, между прочим, очень долго, дня два сряду, про прусскую палату господ говорил (потому что о чем же с ней говорить?), — только вздыхала да прела! О любви только не заговаривай, — застенчива до судорог, — но и вид показывай, что отойти не можешь, — ну, и довольно. Комфортно ужасно; совершенно как дома, — читай, сиди, лежи, пиши. Поцеловать даже можно, с осторожностью.

— Да на что мне она?

— Эх, не могу я тебе разъяснить никак! Видишь: вы оба совершенно друг к другу подходите! Я и прежде о тебе думал. Ведь ты кончишь же этим! Так не все ли тебе равно — раньше иль позже? Тут, брат, этакое перинное начало лежит, — эх! да и не одно перинное! Тут втягивает; тут конец свету, якорь, тихое пристанище, пуп земли, трехрыбное основание мира, эссенция блинов, жирных кулебяк, вечернего самовара, тихих воздыханий и теплых кацавеек, натопленных лежанок, — ну, вот точно ты умер, а в то же время и жив, обе выгоды разом! Ну, брат, черт, заврался, пора спать! Слушай: я ночью иногда просыпаюсь, ну, и схожу к нему посмотреть. Только ничего, вздор, все хорошо. Не тревожься и ты особенно, а если хочешь, сходи тоже разик. Но чуть что приметишь, бред например, али жар, али что, тотчас же разбуди меня. Впрочем, быть не может.

dostoevskiy.niv.ru

Смотрите так же: Аренда Газели или Соболя Фургон без водителя Газель-Бизнес, 1 водитель + 2 пассажира. Кузов: 3 м.длина, 2 м. высота, бутка. Объем куб. 10,5. Двигатель: УМЗ-4216 (бензин), евро-4, 106,8 […]

ЧТО ВАЖНО ЗНАТЬ О НОВОМ ЗАКОНОПРОЕКТЕ О ПЕНСИЯХ Подписка на новости Письмо для подтверждения подписки отправлено на указанный вами e-mail. 18 декабря 2017 Новый календарный и финансовый […]

Годовая страховка для туристов Все лица, выезжающие за пределы постоянного места проживания на длительный срок имеют возможность оформить полис страхования сроком на 1 год. Особенности […]

Преступление и наказание

Часть четвёртая

Глава первая

Свидригайлов рассказал Родиону о своём прошлом, о том, как Марфа Петровна нашла его в каком-то уездном городке и оплатила все его долги. За это она заставила его жениться на ней и не заводить любовниц. Свидригайлов говорил, как он встретил Дуню и как она вскружила ему голову, и что ради неё он готов сделать всё. Он опровергает все негативные слухи, касающиеся его причастности к смерти Марфы Петровны. Свидригайлов объяснил Раскольникову, что к нему приходят призраки Марфы Петровны.

Раскольников посчитал его шизофреником и сказал, чтоб он убирался. Главным намерением Свидригайлова была встреча с Дуней, поэтому он попросил у Раскольникова свести их. Когда Родион отказал, посчитав, что Свидригайлов опасен для его сестры, Свидригайлов попросил передать Дуне, что он хочет оставить ей 10000 рублей за причинённый ей вред, а также что Марфа Петровна в своём завещании оставляет Дуне 3000 рублей. После этого они разошлись.

Глава вторая

Раскольников встретился с Разумихиным и рассказал ему о Свидригайлове. Разумихин также посчитал его вполне опасным и очень странным человеком. Лужин, Раскольников и Родион пришли к Дуне и Пульхерии Александровне в одно и то же время. Лужин, увидев Раскольникова хотел тут же уйти, но сдержался.

Все сели за стол, и Пётр Петрович начал говорить о Свидригайлове, о том, что он склонил многих людей к самоубийству и что Дуне не стоит с ним встречаться. Раскольников рассказал о своей встрече с Свидригайловым у себя в квартирке, о завещании Марфы Петровны и о предложении, которое он не стал оглашать при Лужине. Лужин пришёл на этот ужин, чтоб объясниться с Пульхерией Александровной и Дуней, но так как пришёл и Родион, он не может это сделать. Лужин уже собирался уходить. Дуня сказала, что она любит Лужина и брата одинаково и что они самые близкие и дорогие её люди. Лужин же, входя во вкус ссоры, сказал, что она должна любить его больше чем брата и он не намерен объясняться с Раскольниковым. Он накинулся с обвинениями и на Пульхерию Александровну за то, что та неправильно передала смысл его слов о женитьбе на бедной девушке в письме к Родиону. Пульхерия Александровна, защищаясь, сказала, что Петр Петрович сам написал неправду в письме о её сыне и что он хотел его оклеветать. Раскольников вступил, сказав Лужину, что он отдал деньги не Соне, а Катерине Андреевне. Пульхерия Александровна спросила Лужина, надеялся ли он на их беспомощность и поэтому ли он собирается жениться на Дуне, чтобы она его всю жизнь боготворила. Лужин, на самом деле, так и считал, но он сказал, что это вздор и, собираясь уходить, сказал, что, если он сейчас уйдёт, то он больше не вернётся. Дуня ответила ему, чтоб он уходил, ибо она не хочет, чтоб он возвращался. Лужина, можно сказать, уже выгоняли из этого дома, и он ушёл крайне обиженным и оскорблённым, по его мнению.

Глава третья

Лужин был огорчён тем, что его выгнали, но за неимением лучшей партии он решил вернуть Дуню. Все кроме Лужина остались в квартире, и Родион рассказал сестре и матери, что Свидригайлов хочет оставить Дуне 10000 рублей, но Дуня и мама отказались с ним встречаться. Они сидели и пили чай, и Разумихин уже описывал, как они скинутся по 1000 рублей и откроют книжную лавку, как будут переводиться и продаваться книги, как пойдёт их общий бизнес. Дуня была просто в восторге от такого предложения. Родион тоже одобрил эту идею. Он встал, холодно со всеми попрощался, так, что все аж испугались такого поворота. Он не сказал, куда идёт и зачем, а только велел Разумихину беречь его семью. Все очень испугались, но не стали останавливать его.

Глава четвёртая

Родион пошёл к Соне, которая была очень удивлена его приходу. Соня жила у Капернаумовых в квартире. В её комнате не было мебели, а был только столик возле стены к соседям и кровать, на которой она спала. Раскольников расспрашивал Соню о том, что станет с Катериной Ивановной и её детьми. Соня понимала, что Катерина Ивановна может скоро умереть от чахотки и что дети останутся на её плечах, но она говорила Родиону, что Бог всё видит и что он поможет ей. Родион спросил её, не пробовала ли она удавиться. На это Соня отвечала, что у неё эти мысли в голове каждый день, но она считает это не оскорблением Бога и она должна перенести всё. Раскольников не мог понять, что держит это хрупкое, боязливое существо на этом свете. От неё он узнал, что они с Лизаветой, сестрой старухи-процентщицы, были знакомы и что они вместе иногда читали Библию и молитвы. Раскольников приказал Соне прочитать ему Новый завет про Лазаря, как тот смог воскреснуть от нечистоты. Соня не понимала для чего Раскольников просит это, но он так настаивал, что она всё же боязливо прочитала ему эту часть Нового завета, после чего Раскольников встал, сказал, что он знает, кто убил Лизавету, и что завтра он скажет это Софье, откланялся и ушёл. Весь этот разговор был подслушан с той стороны стены соседом. И этим соседом оказался никто иной, как Свидригайлов.

Глава пятая

На следующий день Раскольников пришёл в контору к Порфирию Петровичу, чтоб написать заявление о возврате часов. Написав это заявление, Раскольников сидел и слушал, как Порфирий говорит о расследовании преступлений. Порфирий вёл себя крайне дружелюбно и очень много говорил. Он говорил, что существуют частный случаи преступлений, которые должны расследоваться не обычным методом, а судя по подозреваемому, по его поведению и суждениям. Порфирий явно намекал Родиону, что он знает, что через день после убийства старухи Раскольников пришёл в её квартиру, начал расспрашивать у маляров про кровь и долго звонил в колокольчик. Раскольникову казалось, что его уже точно подозревают и пытаются разговорить и убить его бдительность. Во время рассказа Порфирия Раскольников бледнел и у него пересыхало во рту, он очень волновался, старался скрыть волнение, но не получалось. Раскольников раскричался не на шутку. Он кричал на Порфирия, что, если его подозревают, то пусть его задержат, проведут обыск, совершат допрос, а, если он вне подозрений, то зачем Порфирий говорит ему такие речи. Раскольников уже вставал уходить, но Порфирий остановил его и сказал, что у него за дверью стоит сюрприз для Раскольникова. Раскольников очень удивился и испугался, но в этот момент в другой двери появились жандармы.

Глава шестая

Вошли жандармы вместе с Миколаем. Он бросился перед Порфирием на колени и признавался в убийстве. Говорил, что он убил её, потом спрятал улики и пытался повеситься, потому что не мог терпеть больше душевных мук. Порфирия это очень разозлило, что он накричал на Миколку и ударил его. После этого Порфирий выпроводил Раскольникова, так и не показав сюрприз за дверью. Придя домой Родион рухнулся на диван и начал думать о том, что Порфирий долго пытался заставить Миколку признаться в убийстве, но тот сделал это в самый неподходящий момент. Раскольников пытался понять, о каком сюрпризе мог говорить Порфирий. Родион думал, что же знает Порфирий, есть ли у него какие-то точные факты или нет. И тут его мысли прервал стук в дверь. Когда Раскольников открыл дверь, перед ним стоял тот самый мещанин, который давеча назвал его убийцей. Этот мещанин принялся рассказывать, что он ещё тогда, когда Раскольников пришёл через день после убийства, заподозрил неладное и только сегодня решил пойти и рассказать об это Порфирию Петровичу. Он сказал, что Порфирий очень обрадовался, когда узнал новости о Раскольникове. Порфирий посадил его за дверь и приказал ждать. Раскольников понял, что этот мещанин и был тем сюрпризом за дверью. Мещанин начал падать на колени и просить прощения за то, что оклеветал молодого человека. Раскольников простил и выпроводил его, и когда тот ушел, Раскольников наконец понял, что он ещё повоюет с Порфирием.

Федор Михайлович Достоевский. Преступление и наказание, Часть четвертая

* ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ *

"Can this be still a dream?" Raskolnikov thought once more.

"Неужели это продолжение сна?" - подумалось еще раз Раскольникову.

He looked carefully and suspiciously at the unexpected visitor.

Осторожно и недоверчиво всматривался он в неожиданного гостя.

Свидригайлов?

Какой вздор!

It can"t be!" he said at last aloud in bewilderment.

Быть не может! - проговорил он наконец вслух, в недоумении.

His visitor did not seem at all surprised at this exclamation.

Казалось, гость совсем не удивился этому восклицанию.

"I"ve come to you for two reasons. In the first place, I wanted to make your personal acquaintance, as I have already heard a great deal about you that is interesting and flattering; secondly, I cherish the hope that you may not refuse to assist me in a matter directly concerning the welfare of your sister, Avdotya Romanovna.

Вследствие двух причин к вам зашел: во-первых, лично познакомиться пожелал, так как давно уж наслышан с весьма любопытной и выгодной для вас точки; во-вторых, мечтаю, что не уклонитесь, может быть, мне помочь в одном предприятии, прямо касающемся интереса сестрицы вашей, Авдотьи Романовны.

For without your support she might not let me come near her now, for she is prejudiced against me, but with your assistance I reckon on..."

"You reckon wrongly," interrupted Raskolnikov.

Плохо рассчитываете, - перебил Раскольников.

"They only arrived yesterday, may I ask you?"

Они ведь только вчера прибыли, позвольте спросить?

Raskolnikov made no reply.

Раскольников не ответил.

"It was yesterday, I know.

Вчера, я знаю.

I only arrived myself the day before.

Я ведь сам прибыл всего только третьего дня.

Well, let me tell you this, Rodion Romanovitch, I don"t consider it necessary to justify myself, but kindly tell me what was there particularly criminal on my part in all this business, speaking without prejudice, with common sense?"

Ну-с, вот что я скажу вам на этот счет, Родион Романович; оправдывать себя считаю излишним, но позвольте же и мне заявить: что ж тут, во всем этом, в самом деле, такого особенно преступного с моей стороны, то есть без предрассудков-то, а здраво судя?

Raskolnikov continued to look at him in silence.

Раскольников продолжал молча его рассматривать.

"That in my own house I persecuted a defenceless girl and "insulted her with my infamous proposals"--is that it? (I am anticipating you.) But you"ve only to assume that I, too, am a man _et nihil humanum_... in a word, that I am capable of being attracted and falling in love (which does not depend on our will), then everything can be explained in the most natural manner.

То, что в своем доме преследовал беззащитную девицу и "оскорблял ее своими гнусными предложениями", - так ли-с? (Сам вперед забегаю!) Да ведь предположите только, что и я человек есмь, et nihil humanum... одним словом, что и я способен прельститься и полюбить (что уж, конечно, не по нашему велению творится), тогда все самым естественным образом объясняется.

The question is, am I a monster, or am I myself a victim?

Тут весь вопрос: изверг ли я или сам жертва?

And what if I am a victim?

Ну а как жертва?

In proposing to the object of my passion to elope with me to America or Switzerland, I may have cherished the deepest respect for her and may have thought that I was promoting our mutual happiness!

Ведь предлагая моему предмету бежать со мною в Америку или в Швейцарию, я, может, самые почтительнейшие чувства при сем питал, да еще думал обоюдное счастие устроить!..

Reason is the slave of passion, you know; why, probably, I was doing more harm to myself than anyone!"

Разум-то ведь страсти служит; я, пожалуй, себя еще больше губил, помилуйте!..

"But that"s not the point," Raskolnikov interrupted with disgust. "It"s simply that whether you are right or wrong, we dislike you. We don"t want to have anything to do with you. We show you the door. Go out!"

Да совсем не в том дело, - с отвращением перебил Раскольников, - просто-запросто вы противны, правы ль вы или не правы, ну вот с вами и не хотят знаться, и гонят вас, и ступайте!..

Svidrigailov broke into a sudden laugh.

Свидригайлов вдруг расхохотался.

"But you"re... but there"s no getting round you," he said, laughing in the frankest way. "I hoped to get round you, but you took up the right line at once!"

Однако ж вы... однако ж вас не собьешь! -проговорил он, смеясь откровеннейшим образом, - я было думал схитрить, да нет, вы как раз на самую настоящую точку стали!

"But you are trying to get round me still!"

Да вы и в эту минуту хитрить продолжаете.

Так что ж?

What of it?" cried Svidrigailov, laughing openly. "But this is what the French call _bonne guerre_, and the most innocent form of deception!...

Так что ж? - повторял Свидригайлов, смеясь нараспашку, - ведь это bonne guerre, что называется, и самая позволительная хитрость!..

But still you have interrupted me; one way or another, I repeat again: there would never have been any unpleasantness except for what happened in the garden.

Но все-таки вы меня перебили; так или этак, подтверждаю опять: никаких неприятностей не было бы, если бы не случай в саду.

Marfa Petrovna..."

Марфа Петровна...

"You have got rid of Marfa Petrovna, too, so they say?" Raskolnikov interrupted rudely.

Марфу-то Петровну вы тоже, говорят, уходили? - грубо перебил Раскольников.

"Oh, you"ve heard that, too, then?

А вы и об этом слышали?

You"d be sure to, though....

Как, впрочем, не слыхать...

But as for your question, I really don"t know what to say, though my own conscience is quite at rest on that score.

Ну, насчет этого вашего вопроса, право, не знаю, как вам сказать, хотя моя собственная совесть в высшей степени спокойна на этот счет.

Don"t suppose that I am in any apprehension about it. All was regular and in order; the medical inquiry diagnosed apoplexy due to bathing immediately after a heavy dinner and a bottle of wine, and indeed it could have proved nothing else.

То есть не подумайте, чтоб я опасался чего-нибудь там этакого: все это произведено было в совершенном порядке и с полной точности: медицинское следствие обнаружило апоплексию, происшедшую от купания сейчас после плотного обеда, с выпитою чуть не бутылкой вина, да и ничего другого и обнаружить оно не могло...

But I"ll tell you what I have been thinking to myself of late, on my way here in the train, especially: didn"t I contribute to all that... calamity, morally, in a way, by irritation or something of the sort.

Нет-с, я вот что про себя думал некоторое время, вот особенно в дороге, в вагоне сидя: не способствовал ли я всему этому... несчастью, как-нибудь там раздражением нравственно или чем-нибудь в этом роде?

But I came to the conclusion that that, too, was quite out of the question."

Но заключил, что и этого положительно быть не могло.

Raskolnikov laughed.

Раскольников засмеялся.

"I wonder you trouble yourself about it!"

Охота же так беспокоиться!

"But what are you laughing at?

Да вы чему смеетесь?

Only consider, I struck her just twice with a switch--there were no marks even... don"t regard me as a cynic, please; I am perfectly aware how atrocious it was of me and all that; but I know for certain, too, that Marfa Petrovna was very likely pleased at my, so to say, warmth.

Вы сообразите: я ударил всего только два раза хлыстиком, даже знаков не оказалось... Не считайте меня, пожалуйста, циником; я ведь в точности знаю, как это гнусно с моей стороны, ну и так далее; но ведь я тоже наверно знаю, что Марфа Петровна, пожалуй что, и рада была этому моему, так сказать, увлечению.

The story of your sister had been wrung out to the last drop; for the last three days Marfa Petrovna had been forced to sit at home; she had nothing to show herself with in the town. Besides, she had bored them so with that letter (you heard about her reading the letter).

История по поводу вашей сестрицы истощилась до ижицы. Марфа Петровна уже третий день принуждена была дома сидеть; не с чем в городишко показаться, да и надоела она там всем с своим этим письмом (про чтение письма-то слышали?).

And all of a sudden those two switches fell from heaven!

И вдруг эти два хлыста как с неба падают!

Her first act was to order the carriage to be got out....

Первым делом карету велела закладывать!..

Not to speak of the fact that there are cases when women are very, very glad to be insulted in spite of all their show of indignation.

Я уж о том и не говорю, что у женщин случаи такие есть, когда очень и очень приятно быть оскорбленною, несмотря...

Свидригайлов пришел просить Раскольникова об организации его свидания с Авдотьей Романовной. «Одного меня, без рекомендации, и на двор к себе не пустит». Он признался Раскольникову, что по-настоящему полюбил его сестру. «Вы просто-напросто мне противны, правы вы или не правы», — отвечал тот на попытку Свидригайлова представить себя жертвой неразделенной любви в истории с Авдотьей Романовной. О смерти своей жены (ходили слухи, что он виноват в ней) Свидригайлов сказал, что его совесть совершенно спокойна: «Медицинское следствие обнаружило апоплексию, произошедшую от купания после плотного обеда с бутылкой вина. Я ударил хлыстиком всего два раза, даже знаков не оказалось». Свидригайлов цинично утверждал, что Марфа Петровна была даже рада этому, потому что история с сестрой Раскольникова уже всем надоела, и ей не о чем было рассказывать, приезжая с город. А после побоев мужа она сразу же велела заложить карету и поехала в город с визитами.

Несмотря на довольно бесцеремонные вопросы Раскольникова, Свидригайлов был спокоен и сказал, что Родион кажется ему странным. Свидригайлов упомянул, что раньше был шулером, что сидел в тюрьме за долги, но Марфа Петровна его выкупила. Они поженились и уехали жить к ней в деревню. Она его любила, но держала документ против него на случай, если он решит взбунтоваться. Так он и прожил безвыездно в деревне 7 лет. Свидригайлов так часто упоминал в разговоре Марфу Петровну, что Раскольников прямо спросил, не скучает ли он по ней. «Право, может быть...».

Свидригайлов подробно рассказал о посещениях Марфы Петровны, которая является к нему после смерти. Потом признался, что ему являлась не только она, но и его дворовый человек, в смерти которого его тоже обвиняла молва. Раскольникова утомили рассуждения Свидригайлова, балансирующие на грани здравого смысла и бреда сумасшедшего. Он попросил Свидригайлова прямо сказать, что ему нужно. Тот сказал, что Авдотья Романовна не должна выйти замуж за Лужина. Свидригайлов задумал вояж, некоторое путешествие. Дети его обеспечены, они у тетки. Он хотел бы в присутствии Раскольникова повидаться с Авдотьей Романовной, объяснить ей, что от господина Лужина не будет никакой ей выгоды. Он его хорошо понимает, ссора с его женой произошла именно потому, что она состряпала эту свадьбу. Он хочет испросить извинения у сестры Раскольникова за все те неприятности, которые причинил ей, а затем предложить ей 10 тысяч рублей, чтобы облегчить разрыв с Лужиным.

Раскольников отказался передавать сестре это дерзкое предложение Свидригайлова. Но тот пригрозил, что в таком случае будет сам добиваться свидания с сестрой Раскольникова, и тот обещал передать сестре его предложение. В конце визита Свидригайлов сказал, что Марфа Петровна завещала Авдотье Романовне три тысячи рублей.

Далее в 4 части романа «Преступление и наказание» Достоевский рассказывает о том, что в дверях Свидригайлов столкнулся с Разумихиным. Раскольников и Разумихин отправились к матери и сестре Родиона на встречу с Лужиным. По дороге Разумихин рассказал ему, что попытался поговорить С Порфирием Петровичем и Заметовым об их подозрениях, но «они точно не понимают». В коридоре они столкнулись с Лужиным, и в комнату вошли все вместе.

Петр Петрович имел вид оскорбленного человека. Разговор поначалу не клеился. Потом Петр Петрович заговорил о Свидригайлове, считая своим долгом предупредить дам, что тот сразу после похорон жены оправился в Петербург. Он сообщил, что Марфа Петровна не только выкупила его в свое время из тюрьмы, но ее стараниями затушено было уголовное дело, за которое Свидригайлов мог бы попасть в Сибирь. Дуня попросила рассказать об этом поподробнее. Выяснилось, что Свидригайлов находился в близких отношениях с иностранкой Ресслих. У нее жила племянница, девочка лет 15-ти, глухонемая. Тетка обращалась с ней очень жестоко. Однажды девочка была найдена на чердаке удавившеюся. Официально было объявлено, что это самоубийство, но ходили слухи, что ребенок был жестоко оскорблен Свидригайловым. Лужин упомянул о смерти дворового человека Филиппа, в которой обвиняли также Свидригайлова. По поводу Филиппа Авдотья Романовна заметила, что слышала, будто этот Филипп был ипохондриком, домашним философом и удавился от насмешек окружающих, а не от побоев хозяина.

Раскольников сообщил присутствующим, что Свидригайлов был у него и просил передать сестре некоторое предложение. Что именно предлагал Свидригайлов, Раскольников говорить отказался, сообщил также, что Марфа Петровна завещала Дуне три тысячи рублей. Лужин собрался уходить, поскольку Раскольников не рассказал, в чем именно состоит предложение Свидригайлова и не была удовлетворена его просьба об отсутствии Раскольникова при их свидании. Дуня ответила, что специально пригласила брата, чтобы решить возникшее между ними недоразумение. Лужин считает, что Пульхерия Александровна и Дуня, которые бросили все и приехали в Петербург, сейчас находятся полностью в его власти. Раскольников уличил Лужина во лжи. Ведь он отдал деньги матери несчастной вдове, а не ее дочери, которую видел тогда в первый раз, писал об этом Петр Петрович.

Лужин был уверен в беспомощности своих жертв. Видя их независимость и спокойную уверенность в себе, он пришел в бешенство. От злости он пригрозил, что уйдет сейчас навсегда. Дуня ответила, что и не хочет его возвращения. Лужин, уже не владея собой, начал говорить, что сделал Дуне предложение, пренебрегая общественным мнением и восстанавливая ее репутацию, весьма надеясь на благодарность. «Теперь я вижу, что поступил опрометчиво!» После этих слов Разумихин хотел буквально выбросить его из комнаты, но Родион остановил его и спокойно сказал Лужину, чтобы он убирался вон. Тот несколько секунд смотрел на него с бледным и искаженным лицом, потом вышел из комнаты. Спускаясь с лестницы, он еще предполагал, что это дело можно поправить.

Придя домой Лужин чувствовал глубокое негодование против «черной неблагодарности» невесты. А между тем, сватаясь к ней, он был уверен в нелепости всех сплетен, ходивших о ней. Но он высоко ценил свою решимость возвысить Дуню до себя. Выговаривая об этом Дуне, он на самом деле высказал свою тайную мысль, что все будут им любоваться за этот подвиг. Дуня была ему просто необходима. Он давно с упоением помышлял о женитьбе на благонравной, но непременно бедной девице, хорошенькой и образованной, очень запуганной, много испытавшей в жизни, которая считала бы его своим благодетелем, подчиняясь беспрекословно ему и только ему. И вот эта мечта почти осуществилась. Явилась девушка гордая, добродетельная, воспитанная, развитием выше его. И над таким существом он будет безгранично владычествовать! Кроме того, он хотел сделать в Петербурге карьеру, а такая жена, как Дуня, могла бы привлечь в нему людей, создать ореол. И вот все это рушилось. Лужин решил завтра же все это исправить, уладить.

В комнате у Пульхерии Александровны все горячо обсуждали случившееся. Мать радовалась, что бог спас ее дочь от такого человека, как Лужин. Все радовались. Только Раскольников сидел мрачный и неподвижный. Его попросили рассказать о предложении Свидригайлова. Он коротко передал предложение денег и просьбу о свидании, заметив, что сам отказался за Дуню от денег. Ясно, что у него скорее всего нехорошие планы на уме. Родион признался, что Свидригайлов вел себя довольно странно, с признаками помешательства. Видимо, сказалась смерть Марфы Петровны. Разумихин пообещал следить за Свидригайловым, чтобы защитить Дуню от него. Пульхерия Александровна заговорила об отъезде из Петербурга, раз с Лужиным теперь порвано. Но Разумихин предложил им остаться в городе. На три тысячи Марфы Петровны и на его одну тысячу, которую обещал дядя, они могли бы организовать собственное издательство. Эта мысль всем очень понравилась.

Родион вспомнил об убийстве и собрался уходить. «Я хотел сказать, что нам лучше пока не видеться некоторое время. Я приду, когда можно будет. Забудьте меня совсем. Когда надо, я приду, а теперь, коли любите меня, забудьте совсем. Иначе я вас возненавижу!»

Родион ушел. Все страшно испугались этих слов. Разумихин побежал догонять Родиона. Оказалось, что Раскольников ждал его в конце коридора. Он попросил друга быть завтра у сестры с матерью. «Я приду... если можно будет. Прощай! Оставь меня, а их не оставь! Понимаешь меня?» Разумихин вернулся к Пульхерии Александровне, успокаивал обеих, клялся, что Родиону нужно отдохнуть, обещал сообщать им о его состоянии.

4 часть романа «Преступление и наказание» продолжается тем, что Раскольников отправился к Соне. Сонина комната больше походила на сарай. Раскольников заговорил с ней об отце, Катерине Ивановне. Вспомнил, что, по словам Мармеладова, Катерина Ивановна Соню била. Та прервала его. «Нет, что вы. Если б вы только знали. Ведь она совсем как ребенок. У ней ум помешался от горя». Раскольников заговорил о будущем Сони и других детей Катерины Ивановны. Ясно, что Катерина Ивановна тяжело больна и долго не протянет, сама Соня скоро может оказаться в больнице при ее работе и тоже умереть. Тогда у Поленьки будет только такой же путь, как у самой Сони, и такой же конец. Но Соня уверена, что бог не допустит такого ужаса.

Он заговорил с ней о Боге, что он ей делает за то, что она ему молится? «Все делает!» — быстро прошептала она. Раскольников все время ходил по комнате и видел книгу, лежащую на камине. Он взял ее посмотреть. Оказалось, что это «Новый Завет». Книга была старая. Соня рассказала, что эту книгу принесла ей Лизавета, и они вместе ее часто читали. Раскольников попросил Соню прочитать ему про воскрешение Лазаря. Закончив читать, Соня закрыла книгу и отвернулась от него. Родион сказал, что Соня загубила свою жизнь, чтобы спасти родных. Они вместе прокляты и теперь им идти по одной дороге. Он ушел. Соня провела эту ночь в лихорадке и бреду. Разные мысли роились у нее в голове. «Он, должно быть, ужасно несчастен!., бросил мать и сестру... говорил, что без нее жить не может. О господи!»

За дверью справа, которая отделяла квартиру Сони от квартиры Гертруды Ресслих, была промежуточная комната. Она давно пустовала, и Соня считала ее необитаемой. Однако во все время разговора у двери пустой комнаты стоял господин и внимательно все слушал. Этот разговор так понравился ему, что он принес даже стул и поставил его у двери, чтобы удобнее было слушать в следующий раз. Этим господином был Свидригайлов.

На другое утро Раскольников отправился в контору в Порфирию Петровичу. Он был готов к новому бою. Донес или не донес на него мещанин, бросивший ему в лицо слово «убивец»? Он ненавидел Порфирия и боялся этой ненавистью обнаружить себя. Раскольников думал, что его сразу пригласят в кабинет, но ему пришлось подождать. Он дал себе слово больше молчать, приглядываться и прислушиваться. В этот момент его позвали в кабинет.

Порфирий встретил гостя с самым веселым и приветливым видом. «Он, однако, мне обе руки протянул, а ни одной не дал», — подумал Раскольников. Оба следили друг за другом, но как только их взгляды встречались, тотчас отводили глаза. Раскольников сказал, что принес необходимую бумагу о часах. Порфирий начал говорить о том, что спешить некуда, что его квартира находится за перегородкой. Но его слова не соответствовали серьезному, мыслящему взгляду, которым Порфирий смотрел на Раскольникова. Это разозлило его. Он сказал, что у следователей есть такой прием — заговорить с подозреваемым о пустяках, а потом огорошить прямым и коварным вопросом. Порфирий начал смеяться, Раскольников было тоже рассмеялся, но потом прекратил. Получилось, что Порфирий смеется своему гостю прямо в лицо. Раскольников понял, что есть что-то, чего он еще не знает.

Порфирий говорил, что допрос в виде свободной, дружеской беседы может дать больше, чем допрос по всей форме. Как будущему юристу, он привел Раскольникову пример: «Считай я кого-то за преступника, зачем я раньше срока начну его беспокоить, хотя и улики против него имею? Отчего бы не дать ему погулять по городу? Посади я его слишком рано, так я этим ему нравственную опору дам. Вот вы говорите улики, да ведь улики о двух концах... Да оставь я иного господина совсем одного, не бери я его, не беспокой, но что б знал каждую минуту или подозревал, что я все знаю, денно и нощно за ним слежу. Так ведь он сам придет или наделает чего-нибудь, что уже точной уликой будет. Нервы-то... вы их забыли! Пусть он походит по городу, а я и так знаю, что он моя жертва. Куда ему бежать? За границу? Нет, за границу поляк бежит, а не он. В глубину отечества? Да ведь там настоящие русские мужики живут, ведь развитый, современный человек скорее острог предпочтет, чем с такими иностранцами, как наши мужики, жить! Он у меня психологически не убежит», — рассуждал Порфирий.

Раскольников сидел бледный. «Это уже не кошка с мышью, как вчера, он умнее. Но нет у тебя доказательств, пугаешь ты меня, хитришь!» Он решил молчать и дальше. Порфирий продолжал: «Вы, Родион Романович, — молодой человек, остроумный. Но действительность и натура есть важная вещь. Остроумие — великая вещь, где уж бедному следователю угадать все. Да ведь натура выручает. А вот об этом и не подумает увлекающаяся молодежь! Он, положим, и солжет удачно, наихитрейшим образом. Да в самом интересном, в самом наискандальнейшем месте и упадет в обморок… Да не душно ли вам, что вы так побледнели?»

Раскольников просил не беспокоиться и вдруг захохотал. Порфирий посмотрел на него и начал хохотать вместе с ним. Раскольников резко прервал свой смех и серьезно сказал, что теперь ясно видит, что Порфирий подозревает его в убийстве старухи и ее сестры Лизаветы. Если у него есть на то основание, то может арестовать его, а если нет, то смеяться над собой в глаза он не позволит. Его глаза загорелись бешенством. «Не позволю!» — кричал Раскольников. Порфирий сделал озабоченный вид, начал успокаивать Родиона. Потом приблизил свое лицо к Раскольникову и почти прошептал, что его слова могут услышать и что же тогда им сказать? Но Родион машинально повторял эту фразу. Порфирий Петрович предложил Раскольникову воды. Испуг и участие Порфирия были так натуральны, что Раскольников замолчал. Порфирий стал говорить, что у Родиона был припадок, а себя нужно беречь. Вот и вчера приходил к нему Дмитрий Прокофьевич (Разумихин) и такое говорил, что мы только руками развели. Уж из моих язвительных слов он такое вывел? Уж не от вас ли он приходил? Раскольников уже немного успокоился, сказал, что Разумихин приходил не от него, но он знал, зачем тот приходил к Порфирию.

«Я ведь, батюшка, и не такие ваши подвиги знаю. Я знаю, что вы ходили нанимать квартиру, в колокольчик звонили, про кровь спрашивали, работников и дворника с толку сбили. Я понимаю ваше тогдашнее душевное настроение, да ведь вы так себя с ума сведете. Негодование ваше от обид сперва, от судьбы, а потом от квартального уж очень кипит. Вот вы мечетесь, чтобы заставить всех заговорить, и скорее покончить с этим. Угадал я ваше настроение? Да ведь вы так не только себя, но и Разумихина закружите, потому что уж очень он добрый человек». Раскольников с удивлением рассматривал ухаживающего за ним Порфирия. Тот продолжал: «Да, был такой случай у меня. Один тоже наклепал на себя убийство, факты подвел, сбил с толку всех и каждого. Сам он неумышленно стал причиной убийства, как только узнал он, что убийцам дал повод, так затосковал, стало ему представляться, что это он убил. Но сенат это дело разобрал, и несчастный был оправдан. Так можно и горячку нажить, если по ночам ходить в колокольчики звонить, да про кровь спрашивать. Это болезнь, Родион Романович!»

Раскольников уже не понимал ход рассуждений Порфирия, в чем был подвох. Он настаивал, что ходил в квартиру старухи в полном сознании, а не в бреду. Порфирий утверждал, что Раскольников нарочно сказал, что знал о визите Разумихина к Порфирию и настаивает на сознательном приходе в квартиру старухи. Порфирий считал, что Раскольников ведет с ним тонкую игру. «Я не дам себя мучить, арестуйте меня, обыщите по всей форме, но не играйте со мной!» — в бешенстве кричал Родион. Порфирий на это ответил со своей лукавой улыбкой, что он пригласил Раскольникова по-домашнему, по-дружески. В исступлении Раскольников закричал, что не нужна ему эта дружба. «Вот возьму фуражку и уйду. Ну, что теперь скажешь?» Он схватил фуражку и пошел к двери. «А сюрпризик-то не хотите посмотреть?» — захихикал Порфирий, останавливая его около двери. «Сюрпризик, вот тут у меня за дверью сидит», — продолжал он. «Ты лжешь и дразнишь меня, чтобы я себя выдал!» — закричал Родион, пытаясь открыть дверь, за которой сидел «сюрпризик» Порфирия. «Да уж больше себя и выдать уже нельзя, батюшка. Ведь вы в исступление пришли!» — «Лжешь ты все! У тебя фактов нет, одни догадки!» — закричал Родион.

В этот момент послышался шум и произошло то, на что не могли рассчитывать ни Порфирий, ни Родион. В комнату ворвался после непродолжительной борьбы в дверях бледный человек. Он был молод, одет как простолюдин. Это был маляр Николай, который красил пол в квартире этажом ниже, в доме убитой процентщицы. Он сказал, что убил старуху и Лизавету. Это сообщение было совершенно неожиданным для Порфирия. Николай сказал, что на него нашло помрачение и он убил топором обеих женщин. А по лестнице он сбегал для отвода глаз после убийства. «Не свои слова говорит», —- пробормотал Порфирий. Он спохватился и, взяв Раскольникова за руку, показал на дверь. «Вы этого не ожидали?» — спросил Родион, который сильно приободрился после появления Николая. «Да и вы, батюшка, не ожидали. Ишь ручка-то как дрожит!»

Раскольников вышел, проходя через канцелярию, он увидел обоих дворников из дома старухи. На лестнице его остановил Порфирий, сказал, что им еще раз нужно будет поговорить по всей форме, и они еще увидятся. Родион отправился домой. Он понимал, что скоро выяснится, что Николай врет. Но его признание давало Родиону некоторую передышку в борьбе с умным Порфирием. Дома Раскольников все время думал о своем разговоре в конторе. Наконец, он встал, чтобы идти на похороны Мармеладова, и тут вдруг дверь в его комнату сама открылась. На пороге стоял вчерашний человек, словно из-под земли. Раскольников помертвел. Человек помолчал и потом молча поклонился Родиону. Он просил простить его за «злобные мысли». Оказалось, что этот мещанин стоял в воротах во время разговора Родиона с дворниками. После этого разговора он пошел за Родионом и узнал его имя и адрес. С этим он пошел в следователю и все ему рассказал. Он сидел за закрытой дверью во время беседы Родиона и Порфирия и слышал, как «тот его истязал». Мещанин и был тем сюрпризом, о котором говорил Порфирий. Услышав признание Николая, мещанин понял, что ошибался, считая Родиона убийцей, и пришел просить у него прощения. У Родиона отлегло от сердца. Это означало, что Порфирий по-прежнему не имеет никаких веских доказательств вины Родиона. Родион почувствовал себя увереннее. «Теперь мы еще поборемся!» — с усмешкой думал он, спускаясь по лестнице.