Акт выходного контроля продукции образец. Как заполняется бланк акта входного контроля

В данной статье предлагаем вспомнить краткое содержание рассказа «Цифры» Бунина И. А. Это произведение поможет читателю по-новому взглянуть на свои поступки. А для кого-то послужит нравственным ориентиром в мире непростых отношений между взрослыми и детьми.

Герои произведения - маленький мальчик Женя, который торопится познать мир, и его дядя. Спустя годы после случившегося мужчина рассказывает племяннику о крупной ссоре, которая стала уроком для них обоих. Форма повествования от первого лица позволяет понять чувства взрослого человека, всем сердцем любящего своего племянника, но вместе с тем желающего научить ребенка считаться с мнением других и стойко сносить удары судьбы.

Глава 1. Примирение

Как-то вечером мальчик появился на пороге столовой с грустным личиком и, шаркнув ножкой, тихо пожелал дяде «покойной ночи». Он не подошел близко, как это обычно бывало. А потом извинился и попросил показать, смирив при этом самолюбие, как отмечает Бунин, цифры. Краткое содержание мыслей дяди в этот момент можно выразить так. Его сердце сжималось от жалости и сострадания, так как он очень любил своего племянника-шалуна. Но разум взял верх, и он помедлил с ответом.

Глава 2. С чего все началось

Утром того дня мальчик проснулся в радостном настроении и со страстным желанием. Ему непременно хотелось в тот же миг научиться рисовать, читать и писать (последнее и станет причиной всех последующих событий, как покажет краткое содержание) цифры. Бунин по главам покажет, как накалялась обстановка в доме и как страдали все члены семьи. А пока автор отмечает, что дяде очень не хотелось заниматься сегодня с ребенком книжками и цифрами. И придумал отговорку: сегодня царский день, и потому лавка закрыта. При этом пообещал выучить цифры вечером или завтра. Когда мальчик понял, что его желание не исполнится, он с угрозой произнес: «Ну, хорошо…» И весь день не унимался: бегал по дому, шумел, при этом все спрашивал: «Непременно покажешь?» Но настоящий выход эмоциям был дан вечером.

Глава 3. Непослушание и наказание

Когда взрослые пили чай, Женя придумал игру. Он стал прыгать, изо всей силы ударяя ногами по полу и громко крича. Первой сделала замечание мама. К ней присоединилась бабушка. Безуспешно пытался угомонить ребенка и дядя. Мальчик лишь дерзко ответил: «Сам перестань». И весь отдался своим чувствам. Наконец мужчина не выдержал и закричал что было сил. Затем схватил Женю за руку, крепко шлепнул и, громко хлопнув дверью, отправил его в детскую. Так разрушилась главная на тот момент мечта мальчика: узнать (как отмечает Бунин) цифры.

Краткое содержание главы 4. Стыд за совершенное

Ошеломленный ребенок еще какое-то время истошно вопил. Потом зарыдал и стал просить о помощи. Так продолжалось долго: Женя изображал умирающего, а взрослые старательно принимали безразличный вид. Хуже всего чувствовала себя бабушка, которая едва сидела на месте. А дядя помимо жалости испытывал сильный стыд за содеянное. Ему хотелось раскрыть дверь и прекратить страдания племянника. Однако, по его мнению, это противоречило правилам разумного воспитания. И потому он решил выдержать характер, делает вывод Иван Бунин.

«Цифры» (краткое содержание рассказа вы сейчас читаете) продолжается описанием состояния мальчика, который понял, что крики не помогут, и наконец затих.

Глава 5. Обида

Только через полчаса после того, как наступила тишина, взрослые открыли дверь в детскую. Женя сидел на полу и расставлял перед собой пустые спичечные коробки. Его лицо было заплаканным, а дыхание все еще не восстановилось после долгого и громкого плача. Когда дядя стал выходить из комнаты, ребенок вдруг произнес, что никогда больше не будет его любить. Но мужчина выказал равнодушие. Потом в детскую заходили мама с бабушкой и всякий раз стыдили Женю за его поведение. Наконец в столовой зажгли лампу, и взрослые оставили ребенка в покое.

Как же закончился для мальчика этот день? Об этом и пишет далее И. Бунин.

«Цифры»: краткое содержание 6-й главы. Смирение

Детская погрузилась во мрак, а Женя все двигал свои коробки. Дядя не мог больше выносить эту муку и решил пройтись по городу. Именно тогда он услышал голос бабушки. Она вновь укоряла внука. Но решающими стали ее слова о том, что дядя очень обижен. И теперь некому будет купить альбом и карандаши. А главное, Жене никто не покажет, как пишутся (именно на этом делает акцент Бунин) цифры. Краткое содержание рассказа показывает, как герой безуспешно пытался добиться желаемого. Но самолюбие его в результате было сломлено.

Бабушка вышла, а мужчина еще раз вспомнил, с каким чудесным настроением проснулся сегодня мальчик. Как он непременно пытался познать новое. Но в тот момент, когда в душе ребенка кипела радостная жажда, жизнь впервые больно ударила его. Никакие крики о помощи не помогли. И ему пришлось смириться.

Глава 7. Мечта сбылась

Женя робко вышел из детской. Можно сделать вывод, что он оказался умнее своего дяди, и поэтому попросил прощения. И тут же получил желаемое. Вскоре на столе появились бумага и карандаши. И вот уже ребенок старательно выводил пока еще мало понятные ему крючки и черточки. Его лицо было смущено, но светилось радостью. Неменьшее счастье испытывал и дядя, который с наслаждением вдыхал запах волос любимого племянника. Так заканчивает свой рассказ И. А. Бунин.

«Цифры» (краткое содержание для читательского дневника приведено в статье) - удивительное произведение, помогающее взрослым понять, что и они порой бывают не правы. Ведь в данном случае более мудрым оказался маленький мальчик, который, в отличие от дяди, смог переступить через свою гордыню и признать неправоту.

Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге, - это было после одной из наших ссор с тобой, - и, опустив глаза, сделал такое грустное личико?
Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство!
Но это была слишком крупная ссора.
Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близко подойти ко мне?
- Покойной ночи, дядечка, - тихо сказал ты мне и, поклонившись, шаркнул ножкой.
Конечно, ты хотел, после всех своих преступлений, показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передавая тебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя: "Шаркни ножкой!" И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть в запасе хорошие манеры. И я понял это - и поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно:
- Покойной ночи.
Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить ты не горазд еще. Перестрадав свое горе, твое сердце с новой страстью вернулось к той заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие, и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы и вдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне:
- Дядечка, прости меня... Я больше не буду... И, пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста!
Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя...

Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу.
Только что открылись для тебя еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши - непременно цветные! - и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в детскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры.
- Но сегодня царский день, все заперто, - соврал я, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мне идти в город.
Но ты замотал головою.
- Нет, нет, не царский! - закричал ты слишком тонким голоском, поднимая брови. - Вовсе не царский - я знаю.
- Да уверяю тебя, царский! - сказал я.
- А я знаю, что не царский! Ну, пожа-алуйста!
- Если ты будешь приставать, - сказал я строго и твердо то, что говорят в таких случаях все дяди, - если ты будешь приставать, так и совсем не куплю ничего.
Ты задумался.
- Ну, что ж делать! - сказал ты со вздохом. - Ну, царский, так царский. Ну, а цифры? Ведь можно же, - сказал ты, опять поднимая брови, но уже басом, рассудительно, ведь можно же в царский день показывать цифры?
- Нет, нельзя, - поспешно сказала бабушка. - Придет полицейский и арестует... И не приставай к дяде.
- Ну, это-то уж лишнее, - ответил я бабушке, - А просто мне не хочется сейчас. Вот завтра или вечером покажу.
- Нет, ты сейчас покажи!
- Сейчас не хочу. Сказал - завтра.
- Ну, во-от, - протянул ты. - Теперь говоришь - завтра, а потом скажешь - еще завтра. Нет, покажи сейчас!
Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минуту великий грех - лишаю тебя счастья, радости... Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей.
И я твердо отрезал:
- Завтра. Раз сказано - завтра, значит, так и надо сделать,
- Ну, хорошо же, дядька! - пригрозил ты дерзко и весело. - Помни ты это себе!
И стал поспешно одеваться.
И как только оделся, как только пробормотал вслед за бабушкой: "Отче наш, иже еси на небеси..." - и проглотил чашку молока, - вихрем понесся в зал. А через минуту оттуда уже слышались грохот опрокидываемых стульев и удалые крики...
И весь день нельзя было унять тебя. И обедал ты наспех, рассеянно, болтая ногами, и все смотрел на меня блестящими странными глазами.
- Покажешь? - спрашивал ты иногда. - Непременно покажешь?
- Завтра непременно покажу, - отвечал я.
- Ах, как хорошо! - вскрикивал ты. - Дай бог поскорее, поскорее завтра!
Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше и больше. И вот, когда мы - бабушка, мама и я - сидели перед вечером за чаем, ты нашел еще один исход своему волнению.

Ты придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у нас чуть не лопались барабанные перепонки.
- Перестань, Женя, - сказала мама. В ответ на это ты - трах ногами в пол!
- Перестань же, деточка, когда мама просит, сказала бабушка.
Но бабушки-то ты уж и совсем не боишься. Трах ногами в пол!
- Да перестань, - сказал я, досадливо морщась и пытаясь продолжать разговор.
- Сам перестань! - звонко крикнул ты мне в ответ, с дерзким блеском в глазах и, подпрыгнув, еще сильнее ударил в пол и еще пронзительнее крикнул в такт.
Я пожал плечом и сделал вид, что больше не замечаю тебя.
Но вот тут-то и начинается история.
Я, говорю, сделал вид, что не замечаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весь похолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употребить усилия, чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойного и рассудительного.
Но и этим дело не кончилось.
Ты крикнул снова. Крикнул, совершенно позабыв о нас и весь отдавшись тому, что происходило в твоей переполненной жизнью душе, - крикнул таким звонким криком беспричинной, божественной радости, что сам господь бог улыбнулся бы при этом крике. Я же в бешенстве вскочил со стула.
- Перестань! - рявкнул я вдруг, неожиданно для самого себя, во все горло.
Какой черт окатил меня в эту минуту целым ушатом злобы? У меня помутилось сознание. И надо было видеть, как дрогнуло, как исказилось на мгновение твое лицо молнией ужаса!
- А! - звонко и растерянно крикнул ты еще раз.
И уже без всякой радости, а только для того, чтобы показать, что ты не испугался, криво и жалко ударил в пол каблуками.
А я - я кинулся к тебе, дернул тебя за руку, да так, что ты волчком перевернулся передо мною, крепко и с наслаждением шлепнул тебя и, вытолкнув из комнаты, захлопнул дверь.
Вот тебе и цифры!

От боли, от острого и внезапного оскорбления, так грубо ударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства, ты, вылетевши за дверь, закатился таким страшным, таким пронзительным альтом, на какой не способен ни один певец в мире. И надолго, надолго замер... Затем набрал в легкие воздуху еще больше и поднял альт уже до невероятной высоты...
Затем паузы между верхней и нижней нотами стали сокращаться, - вопли потекли без умолку. К воплям прибавились рыдания, к рыданиям - крики о помощи. Сознание твое стало проясняться, и ты начал играть, с мучительным наслаждением играть роль умирающего.
- О-ой, больно! Ой, мамочка, умираю!
- Небось не умрешь, - холодно сказал я. - Покричишь, покричишь, да и смолкнешь.
Но ты не смолкал.
Разговор, конечно, оборвался. Мне было уже стыдно, и я зажигал папиросу, не поднимая глаз на бабушку. А у бабушки вдруг задрожали губы, брови, и, отвернувшись к окну, она стала быстро, быстро колотить чайной ложкой по столу.
- Ужасно испорченный ребенок! - сказала, нахмуриваясь и стараясь быть беспристрастной, мама и снова взялась за свое вязанье. - Ужасно избалован!
- Ой, бабушка! Ой, милая моя бабушка! - вопил ты диким голосом, взывая теперь к последнему прибежищу - к бабушке.
И бабушка едва сидела на месте.
Ее сердце рвалось в детскую, но, в угоду мне и маме, она крепилась, смотрела из-под дрожащих бровей на темневшую улицу и быстро стучала ложечкой по столу.
Понял тогда и ты, что мы решили не сдаваться, что никто не утолит твоей боли и обиды поцелуями, мольбами о прощении. Да и слез уже не хватало. Ты до изнеможения упился своими рыданиями, своим детским горем, с которым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе, по прекратить вопли сразу было невозможно, хотя бы из-за одного самолюбия.
Ясно было слышно: кричать тебе уже не хочется, голос охрип и срывается, слез нет. Но ты все кричал и кричал!
Было невмоготу и мне. Хотелось встать с места, распахнуть дверь в детскую и сразу, каким-нибудь одним горячим слоном, пресечь твои страдания. Но разве это согласуется с правилами разумного воспитания и с достоинством справедливого, хотя и строго дяди? Наконец ты затих...

И мы тотчас помирились? - спрашиваешь ты.
Нет, я таки выдержал характер. Я по крайней мере через полчаса после того, как ты затих, заглянул в детскую. И то так? Подошел к дверям, сделал серьезное лицо и растворил их с таким видом, точно у меня было какое-то дело. А ты в это время уже возвращался мало-помалу к обыденной жизни.
Ты сидел на полу, изредка подергивался от глубоких прерывистых вздохов, обычных у детей после долгого плача, и с потемневшим от размазанных слез личиком забавлялся своими незатейливыми игрушками - пустыми коробочками от спичек, - расставляя их по полу, между раздвинутых ног, в каком-то, только тебе одному известном порядке.
Как сжалось мое сердце при виде этих коробочек!
Но, делая вид, что отношения наши прерваны, что я оскорблен тобою, я едва взглянул на тебя. Я внимательно и строго осмотрел подоконники, столы... Где это мой портсигар?.. И уже хотел выйти, как вдруг ты поднял голову и, глядя на меня злыми, полными презрения глазами, хрипло сказал:
- Теперь я никогда больше не буду любить тебя.
Потом подумал, хотел сказать еще что-то очень обидное, но запнулся, не нашелся и сказал первое, что пришло в голову:
- И никогда ничего не куплю тебе.
- Пожалуйста! - небрежно ответил я, пожимая плечом. - Пожалуйста! Я от такого дурного мальчика и не взял бы ничего.
- Даже и японскую копеечку, какую тогда подарил, назад возьму! - крикнул ты тонким, дрогнувшим голосом, делая последнюю попытку уязвить меня.
- А вот это уж и совсем нехорошо! - ответил я. - Дарить и потом отнимать! Впрочем, это твое дело.
Потом заходили к тебе мама и бабушка. И так же, как я, делали сначала вид, что вошли случайно... по делу... Затем качали головами и, стараясь не придавать своим словам значения, заводили речь о том, как это нехорошо, когда дети растут непослушными, дерзкими и добиваются того, что их никто не любит. А кончили тем, что советовали тебе пойти ко мне и попросить у меня прощения.
- А то дядя рассердится и уедет в Москву, - говорили бабушка грустным тоном, - И никогда больше не приедет к нам.
- И пускай не приедет! - отвечал ты едва слышно, все ниже опуская голову.
- Ну, я умру, - говорила бабушка еще печальнее, совсем не думая о том, к какому жестокому средству прибегает она, чтобы заставить тебя переломить свою гордость.
- И умирай, - отвечал ты сумрачным шепотом.
- Хорош! - сказал я, снова чувствуя приступ раздражения. - Хорош! - повторил я, дымя папиросой и поглядывая в окно на темную пустую улицу.
И, переждав, пока пожилая худая горничная, всегда молчаливая и печальная от сознания, что она - вдова машиниста, зажгла в столовой лампу, прибавил:
- Вот так мальчик!
- Да не обращай на него внимания, - сказала мама, заглядывая под матовый колпак лампы, не коптит ли. - Охота тебе разговаривать с такой злючкой!
И мы сделали вид, что совсем забыли о тебе.

В детской огня еще не зажигали, и стекла ее окон казались теперь синими-синими. Зимний вечер стоял за ними, и в детской было сумрачно и грустно. Ты сидел на полу и передвигал коробочки. И эти коробочки мучили меня. Я встал и решил побродить по городу.
Но тут послышался шепот бабушки.
- Бесстыдник, бесстыдник! - зашептала она укоризненно. - Дядя тебя любит, возит тебе игрушки, гостинцы...
Я громко прервал:
- Бабушка, этого говорить не следует. Это лишнее. Тут дело не в гостинцах.
Но бабушка знала, что делает.
- Как же не в гостинцах? - ответила она. - Не дорог гостинец, а дорога память.
И, помолчав, ударила по самой чувствительной струне твоего сердца:
- А кто же купит ему теперь пенал, бумаги, книжку с картинками? Да что пенал! Пенал - туда-сюда. А цифры? Ведь уж этого не купишь ни за какие деньги. Впрочем, прибавила она, - делай, как знаешь. Сиди тут один в темноте.
И вышла из детской.
Кончено - самолюбие твое было сломлено! Ты был побежден.
Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленительнее, тем неосуществимее. Я уже знаю это.
С самых ранних дней моих я у нее во власти. Но я знаю и то, что, чем дороже мне моя мечта, тем менее надежд на достижение ее. И я уже давно в борьбе с нею. Я лукавлю: делаю вид, что я равнодушен. Но что мог сделать ты?
Счастье, счастье!
Ты открыл утром глаза, переполненный жаждою счастья. И с детской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся к жизни: скорее, скорее!
Но жизнь ответила:
- Потерпи.
- Ну пожалуйста! - воскликнул ты страстно.
- Замолчи, иначе ничего не получишь!
- Ну погоди же! - крикнул ты злобно. И на время смолк.
Но сердце твое буйствовало. Ты бесновался, с грохотом валял стулья, бил ногами в пол, звонко вскрикивал от переполнявшей твое сердце радостной жажды... Тогда жизнь со всего размаха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды. И ты закатился бешеным криком боли, призывом на помощь.
Но и тут не дрогнул ни один мускул на лице жизни... Смирись, смирись!
И ты смирился.

Помнишь ли, как робко вышел ты из детской и что ты сказал мне?
- Дядечка! - сказал ты мне, обессиленный борьбой за счастье и все еще алкая его. - Дядечка, прости меня. И дай мне хоть каплю того счастья, жажда которого так сладко мучит меня.
Ни жизнь обидчива.
Она сделала притворно печальное лицо.
- Цифры! Я понимаю, что это счастье... Но ты не любишь дядю, огорчаешь его...
- Да нет, неправда, - люблю, очень люблю! - горячо воскликнул ты.
И жизнь наконец смилостивилась.
- Ну уж бог с тобою! Неси сюда к столу стул, давай карандаши, бумагу...
И какой радостью засияли твои глаза!
Как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным, деликатным, осторожным в каждом своем движении старался ты быть! И как жадно ловил ты каждое мое слово!
Глубоко дыша от волнения, поминутно слюнявя огрызок карандаша, с каким старанием налегал ты на стол грудью и крутил головой, выводя таинственные, полные какого-то божественного значения черточки!
Теперь уже и я наслаждался твоею радостью, с нежностью обоняя запах твоих волос: детские волосы хорошо пахнут, - совсем как маленькие птички.
- Один... Два... Пять... - говорил ты, с трудом водя по бумаге.
- Да нет, не так. Один, два, три, четыре.
- Сейчас, сейчас, - говорил ты поспешно. - Я сначала: один, два...
И смущенно глядел на меня.
- Ну, три...
- Да, да, три! - подхватил ты радостно. - Я знаю. И выводил три, как большую прописную букву Е.

Иван Алексеевич Бунин

Цифры
Иван Алексеевич Бунин

Легкое дыхание

Иван Бунин

Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге, – это было после одной из наших ссор с тобой, – и, опустив глаза, сделал такое грустное личико?

Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство!

Но это была слишком крупная ссора.

Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близко подойти ко мне?

– Покойной ночи, дядечка, – тихо сказал ты мне и, поклонившись, шаркнул ножкой.

Конечно, ты хотел, после всех своих преступлений, показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передавая тебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя: «Шаркни ножкой!» И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть в запасе хорошие манеры. И я понял это – и поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно:

– Покойной ночи.

Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить ты не горазд еще. Перестрадав свое горе, твое сердце с новой страстью вернулось к той заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие, и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы и вдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне:

– Дядечка, прости меня… Я больше не буду… И, пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста!

Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя…

Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу.

Только что открылись для тебя еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши – непременно цветные! – и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в детскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры.

– Но сегодня царский день, все заперто, – соврал я, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мне идти в город.

Но ты замотал головою.

– Нет, нет, не царский! – закричал ты тонким голоском, поднимая брови. – Вовсе не царский, – я знаю.

– Да уверяю тебя, царский! – сказал я.

– А я знаю, что не царский! Ну, пожа-алуйста!

– Если ты будешь приставать, – сказал я строго и твердо то, что говорят в таких случаях все дяди, – если ты будешь приставать, так и совсем не куплю ничего.

Ты задумался.

– Ну, что ж делать! – сказал ты со вздохом. – Ну, царский так царский. Ну, а цифры? Ведь можно же, – сказал ты, опять поднимая брови, но уже басом, рассудительно, – ведь можно же в царский день показывать цифры?

– Нет, нельзя, – поспешно сказала бабушка. – Придет полицейский и арестует… И не приставай к дяде.

– Ну, это-то уж лишнее, – ответил я бабушке. – А просто мне не хочется сейчас. Вот завтра или вечером – покажу.

– Нет, ты сейчас покажи!

Понять и простить. Читаем рассказ И.А. Бунина «Цифры»

Я иду на урок: 7-й класс

Наталья АЛЕКСАНКИНА

Наталья Васильевна АЛЕКСАНКИНА - учитель русского языка и литературы МОУ «Шлипповская средняя школа», Сухиничский район Калужской области.

Понять и простить

Читаем рассказ И.А. Бунина «Цифры»

Р ассказ «Цифры», на мой взгляд, очень сложен для понимания детей двенадцати–тринадцати лет. В нём поднимаются не только проблемы взаимоотношения взрослых и детей, но и философские вопросы о противостоянии человека общепринятым законам жизни, с которыми смиряется взрослый и пока не может смириться ребёнок. Мне кажется, рассказ скорее адресован взрослым, воспитывающим детей. Но ведь семиклассники тоже когда-нибудь станут взрослыми, а сейчас, когда они воспринимают мир особенно критически, очень полезно помочь им увидеть, что взрослым тоже не просто строить свои отношения с детьми. Задача обеих сторон - не возводить баррикады, а попытаться понять и простить друг друга, вместе научиться преодолевать сложности жизни.

Начинаем с того, что подбираем ассоциативный ряд к слову цифры (знания, учитель, образование, школа, детство, таблица умножения, ум, пальчики, радость и др.) .

О чём может быть рассказ с названием «Цифры»?

(Рассказ может быть о многом, так как цифры часто встречаются в нашей жизни.)

Соответствуют ли ваши ассоциации содержанию рассказа?

(В чём-то соответствуют, потому что мальчик хотел научиться цифрам, а дядя должен был выступать в роли учителя.)

Почему это слово вынесено в название рассказа?

(Из-за цифр произошёл конфликт между дядей и племянником.)

Значит, всё-таки рассказ не о знаниях и учении? А о чём же?

(Формулируется тема - «Взаимоотношения взрослых и детей в рассказе» .)

В конфликте всегда как минимум две стороны. Чью же позицию представляет нам автор?

(Позицию дяди.)

Но в чём необычность представления своей позиции дядей?

Анализируем форму местоимения в первом предложении: почему ты , ведь мы привыкли, что повествование ведётся либо в первом, либо в третьем лице?

(Дети предполагают, что в этом произведении дядя обращается к племяннику.)

(Чтобы попросить прощения.)

Детям предлагается найти вину дяди, за которую он просит прощения, выдвинуть свои гипотезы и обосновать их верность.

(Дядя лишил радости, не понял, обманул, заставил унизиться племянника.)

Если человек просит прощения, значит, он пересмотрел своё поведение. Так ли это в отношении дяди?

(Дети отвечают, что так.)

А как вы это поняли?

(По тому, как он оценивает своё поведение: “Я, видите ли, очень умный дядя”.)

Детям предлагается найти в тексте слова, близкие по значению к слову умный , и проследить за тем, с какой интонацией они произносятся. Дети улавливают иронию в словах умный, мудрый, рассудительный, разумный , которыми рассказчик характеризует самого себя.

Разве плохо быть умным, рассудительным, разумным?

(“Когда как! - отвечают дети. - Здесь - плохо”.)

Но почему?

(Приходим к выводу, что этот ум не его личный, он думает и поступает так, как принято, как делают все, а самому ему это не нравится.)

Пробуем доказать выдвинутую гипотезу, для чего разделяемся на группы: одни ищут оценку дядей своего поведения, другие - оценку поведения мальчика. Задание группам: обратить внимание на отношение дяди к мальчику, его чувства и поведение: соответствуют ли они друг другу?

Оценка поведения мальчика. Школьники находят высказывания дяди по этому поводу и комментируют выделенные фразы, затем делают общий вывод по наблюдению.

“...ты большой шалун, не знаешь удержу”;

“...не знаю ничего трогательнее тебя , когда...”;

“...нельзя выразить, что ты делаешь с моим сердцем...” ;

“...в избытке беззаветной нежности , на которую способно только детство”;

“ты хотел показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком, вспомнил, что у тебя в запасе есть хорошие манеры”;

“лукавить тыне горазд ещё”;

“перестрадав своё горе, твоё сердце с новой страстью вернулось к той заветной мечте ”;

“ты забыл свою обиду , своё самолюбие и своё твёрдое решение всю жизнь ненавидеть меня”;

“только что открылись для тебя ещё не изведанные радости ”;

“засыпал горячими просьбами” ;

“пригрозил ты дерзко и весело ”;

“весь день нельзя было унять тебя”;

“радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя , и ты нашёл исход своему волнению”;

“крикнул, отдавшись тому, что происходило в твоей переполненной жизнью душе ”;

“крикнул таким звонким криком беспричинной, божественной радости ”;

“как дрогнуло, как исказилось твоё лицо молнией ужаса”;

“уже без всякой радости... криво и жалко ударил каблуками в пол”;

“От боли, от острого оскорбления , так грубо ударившего тебя в сердце в один из самых радостных моментов твоего детства”;

“ты до измождения упился своим детским горем, с которым не сравнится, может быть, ни одно человеческое горе ”;

“крикнул, делая последнюю попытку уязвить меня ”;

“...самолюбие твоё было сломлено, ты был побеждён . Чем неосуществимее мечта, тем пленительнее, чем пленительнее, тем неосуществимее”;

“...ты открыл утром глаза, переполненный жаждой счастья. С детской доверчивостью, с открытым сердцем кинулся ты к жизни”,“жизнь со всего размаха ударила тебя в сердце тупым ножом обиды” ;

“...как хлопотал ты! Как боялся рассердить меня, каким покорным, деликатным и осторожным ты старался быть в каждом твоём движении”.

Вывод по наблюдению. Дядя хорошо понимает мальчика, видит, почему он себя ведёт именно так, он даже любуется его радостью (называет её “божественной радостью”), его избытком чувств, испытывает острую жалость к нему, говорит, что “с детским горем не сравнится ни одно человеческое горе”, он понимает, что ребёнок может испытывать оскорбление - значит, он понимает душу ребёнка.

А почему всё-таки радость ребёнка он называет божественной, а горе - несравнимым ни с каким другим горем?

(Потому что дети всё чувствуют острее, сильнее, ярче, чем взрослые, каждый миг жизни маленького ребёнка - это открытие, всё впервые.)

Многие ли взрослые, на ваш взгляд, способны так глубоко понимать душу ребёнка?

(Дети отвечают, что часто взрослые не понимают детей, считают их обиды и горести смешными и мелкими.)

Но почему же дядя, который чувствует душу ребёнка, всё-таки обидел его, заставил унижаться?

(Школьники рассказывают о своих наблюдениях.)

Оценка дядей своего поведения:

“поспешил ответить так, будто между нами ничего не произошло, но всё-таки очень сдержанно”;

“...можно ли было после этого медлить с ответом? А я всё-таки помедлил. Я, видишь ли, очень умный дядя”;

“соврал я, чтобы оттянуть, очень не хотелось мне идти в город”;

“сказал я строго и твёрдо то, что говорят в таких случаях все дяди ”;

“...сердце тихо говорило мне , что я совершаю в эту минуту великий грех: лишаю тебя счастья и радости . Но тут пришло в голову мудрое правило : вредно, не полагается баловать детей”;

“сказал я, досадливо морщась”;

“сделал вид , что больше не замечаю”;

“я весь похолодел от внезапной ненависти к тебе ”;

“должен был употреблять усилия, чтобы делать вид , что не замечаю тебя”.

Вывод по наблюдению. Дядя всё время ведёт себя неестественно: он “делает вид”, противоречит тому, что говорит ему сердце, лжёт, старается говорить так, как “полагается”.

Но разве это не один и тот же дядя? Почему же такое несоответствие того, что он видит и понимает, тому, как он себя ведёт?

(Дети убеждаются в том, что дядя сам страдает от того, что ему приходится делать, потому что здесь есть ещё один конфликт - между сердцем и разумом.)

Что побеждает в этом конфликте?

(В тот момент победа остаётся за разумом: мальчика наказывают вопреки доводам сердца, но ведь через много лет дядя снова возвращается к этому эпизоду и даже просит прощения у мальчика; значит, сердце победило.)

Как же удалось дяде в момент конфликта справиться с доводами сердца?

(Дети говорят о том, что он прибегает к притворству.)

Но ради чего он это делает?

(С одной стороны, такое поведение - дань общественному мнению, общепринятым мнениям, но с другой - это и грустное сознание того, что очень часто сердце оказывается в проигрыше по сравнению с разумом.)

П одвести к пониманию этой проблемы можно, предложив детям поработать с рассуждением дяди о жизни (чему же научила дядю жизнь? - тому, что мечта недостижима, поэтому нужно быть сдержанным, терпеливым, лукавить, притворяться равнодушным).

Какое чувство вызывает дядя в конце рассказа?

(Дети жалеют дядю, ведь он лишил радости не только мальчика, но и себя, а для него это, может быть, ещё большая потеря, чем для мальчика, недаром он помнит об этом, в то время как племянник забыл.)

В конце снова возвращаемся к названию: какой смысл вкладывал автор в слово цифры , вынося его в название?

(Цифры как мечта и цифры как символ расчёта, превосходства разума над сердцем. Дядя знает цифры - он умный дядя. Но во взаимоотношениях детей и взрослых, да и во взаимоотношениях людей вообще, мало быть умным, мало знать “цифры”, нужно уметь слушать своё сердце - это гораздо сложнее.)

В конце урока напоминаю детям о том, что они увидели в рассказе просьбу взрослых о прощении. Только ли за себя просят они прощения?

(Нет, ещё и за жизнь, которая часто так беспощадна и к взрослым, и к детям, поэтому им лучше держаться вместе, не лишая друг друга тех немногих радостей, которые она даёт.)

В качестве домашнего задания предлагаю написать развёрнутый ответ на вопрос: “Простил(а) ли я дядю и всех взрослых, прочитав рассказ «Цифры»?”

Вот выдержки из этих сочинений семиклассников.

• Я простил дядю, потому что он очень страдал сам, ведь внутри него происходил конфликт души и разума, победил разум, и за это он впоследствии, через много лет просит прощения. Он не забыл этого случая, когда лишил ребёнка его маленькой мечты (для дяди она была маленькая, а для мальчика очень большая: она заполнила всю душу). За страдания дяди его можно простить, но не всегда можно простить всех взрослых за их непонимание... иногда они отказывают детям нарочно, мстя за какую-то малую провинность. Но теперь наоборот: для детей она маленькая, а для взрослых огромная, такая огромная, что им кажется, что дети виновны во всех смертных грехах.

Дядю простить можно, потому что он, в отличие от многих взрослых, понял и осознал свою вину и попросил прощения (Саша Л.).

• Я простила дядю за его поступок и других взрослых тоже. Ведь дядя осознал свою вину, да к тому же мы когда-то будем взрослыми, как он, а он маленьким никогда не будет, поэтому его становится жалко. Когда мы вырастем, мы тоже можем допустить такую ошибку. У взрослых много своих проблем, и за этими проблемами они могут не замечать детей, да ещё из-за разницы в возрасте взрослые могут не понять ребёнка. Я считаю, что на это нужно меньше обращать внимания. Мы тоже станем взрослыми и тогда обязательно поймём дядю (Марина М.).

Х очется обратить внимание на то, как по-разному мальчик и девочка относятся к взрослым. В первом ответе явно звучит неизжитая обида, а девочка великодушна и в то же время прагматична. Создаётся ощущение, что она смотрит на взрослых свысока: что с них взять? Не льщу себя надеждой, что через много лет эти выросшие дети вспомнят конкретно рассказ «Цифры», общаясь с собственными детьми, но, может быть, останется стремление не сводить сложный мир человеческих отношений только к цифрам.

Иван Бунин

Мой дорогой, когда ты вырастешь, вспомнишь ли ты, как однажды зимним вечером ты вышел из детской в столовую, остановился на пороге, – это было после одной из наших ссор с тобой, – и, опустив глаза, сделал такое грустное личико?

Должен сказать тебе: ты большой шалун. Когда что-нибудь увлечет тебя, ты не знаешь удержу. Ты часто с раннего утра до поздней ночи не даешь покоя всему дому своим криком и беготней. Зато я и не знаю ничего трогательнее тебя, когда ты, насладившись своим буйством, притихнешь, побродишь по комнатам и, наконец, подойдешь и сиротливо прижмешься к моему плечу! Если же дело происходит после ссоры и если я в эту минуту скажу тебе хоть одно ласковое слово, то нельзя выразить, что ты тогда делаешь с моим сердцем! Как порывисто кидаешься ты целовать меня, как крепко обвиваешь руками мою шею, в избытке той беззаветной преданности, той страстной нежности, на которую способно только детство!

Но это была слишком крупная ссора.

Помнишь ли, что в этот вечер ты даже не решился близко подойти ко мне?

– Покойной ночи, дядечка, – тихо сказал ты мне и, поклонившись, шаркнул ножкой.

Конечно, ты хотел, после всех своих преступлений, показаться особенно деликатным, особенно приличным и кротким мальчиком. Нянька, передавая тебе единственный известный ей признак благовоспитанности, когда-то учила тебя: «Шаркни ножкой!» И вот ты, чтобы задобрить меня, вспомнил, что у тебя есть в запасе хорошие манеры. И я понял это – и поспешил ответить так, как будто между нами ничего не произошло, но все-таки очень сдержанно:

– Покойной ночи.

Но мог ли ты удовлетвориться таким миром? Да и лукавить ты не горазд еще. Перестрадав свое горе, твое сердце с новой страстью вернулось к той заветной мечте, которая так пленяла тебя весь этот день. И вечером, как только эта мечта опять овладела тобою, ты забыл и свою обиду, и свое самолюбие, и свое твердое решение всю жизнь ненавидеть меня. Ты помолчал, собрал силы и вдруг, торопясь и волнуясь, сказал мне:

– Дядечка, прости меня… Я больше не буду… И, пожалуйста, все-таки покажи мне цифры! Пожалуйста!

Можно ли было после этого медлить ответом? А я все-таки помедлил. Я, видишь ли, очень, очень умный дядя…

Ты в этот день проснулся с новой мыслью, с новой мечтой, которая захватила всю твою душу.

Только что открылись для тебя еще не изведанные радости: иметь свои собственные книжки с картинками, пенал, цветные карандаши – непременно цветные! – и выучиться читать, рисовать и писать цифры. И все это сразу, в один день, как можно скорее. Открыв утром глаза, ты тотчас же позвал меня в детскую и засыпал горячими просьбами: как можно скорее выписать тебе детский журнал, купить книг, карандашей, бумаги и немедленно приняться за цифры.

– Но сегодня царский день, все заперто, – соврал я, чтобы оттянуть дело до завтра или хоть до вечера: уж очень не хотелось мне идти в город.

Но ты замотал головою.

– Нет, нет, не царский! – закричал ты тонким голоском, поднимая брови. – Вовсе не царский, – я знаю.

– Да уверяю тебя, царский! – сказал я.

– А я знаю, что не царский! Ну, пожа-алуйста!

– Если ты будешь приставать, – сказал я строго и твердо то, что говорят в таких случаях все дяди, – если ты будешь приставать, так и совсем не куплю ничего.

Ты задумался.

– Ну, что ж делать! – сказал ты со вздохом. – Ну, царский так царский. Ну, а цифры? Ведь можно же, – сказал ты, опять поднимая брови, но уже басом, рассудительно, – ведь можно же в царский день показывать цифры?

– Нет, нельзя, – поспешно сказала бабушка. – Придет полицейский и арестует… И не приставай к дяде.

– Ну, это-то уж лишнее, – ответил я бабушке. – А просто мне не хочется сейчас. Вот завтра или вечером – покажу.

– Нет, ты сейчас покажи!

– Сейчас не хочу. Сказал, – завтра.

– Ну, во-от, – протянул ты. – Теперь говоришь – завтра, а потом скажешь – еще завтра. Нет, покажи сейчас!

Сердце тихо говорило мне, что я совершаю в эту минуту великий грех – лишаю тебя счастья, радости… Но тут пришло в голову мудрое правило: вредно, не полагается баловать детей.

И я твердо отрезал:

– Завтра. Раз сказано – завтра, значит, так и надо сделать.

– Ну, хорошо же, дядька! – пригрозил ты дерзко и весело. – Помни ты это себе!

И стал поспешно одеваться.

И как только оделся, как только пробормотал вслед за бабушкой: «Отче наш, иже еси на небеси…» – и проглотил чашку молока, – вихрем понесся в зал. А через минуту оттуда уже слышались грохот опрокидываемых стульев и удалые крики…

И весь день нельзя было унять тебя. И обедал ты наспех, рассеянно, болтая ногами, и все смотрел на меня блестящими странными глазами.

– Покажешь? – спрашивал ты иногда. – Непременно покажешь?

– Завтра непременно покажу, – отвечал я.

– Ах, как хорошо! – вскрикивал ты. – Дай бог поскорее, поскорее завтра!

Но радость, смешанная с нетерпением, волновала тебя все больше и больше. И вот, когда мы – бабушка, мама и я – сидели перед вечером за чаем, ты нашел еще один исход своему волнению.

Ты придумал отличную игру: подпрыгивать, бить изо всей силы ногами в пол и при этом так звонко вскрикивать, что у нас чуть не лопались барабанные перепонки.

– Перестань, Женя, – сказала мама.

В ответ на это ты – трах ногами в пол!

– Перестань же, деточка, когда мама просит, – сказала бабушка.

Но бабушки-то ты уж и совсем не боишься. Трах ногами в пол!

– Да перестань, – сказал я, досадливо морщась и пытаясь продолжать разговор.

– Сам перестань! – звонко крикнул ты мне в ответ, с дерзким блеском в глазах и, подпрыгнув, еще сильнее ударил в пол и еще пронзительнее крикнул в такт.

Я пожал плечом и сделал вид, что больше не замечаю тебя.

Но вот тут-то и начинается история.

Я, говорю, сделал вид, что не замечаю тебя. Но сказать ли правду? Я не только не забыл о тебе после твоего дерзкого крика, но весь похолодел от внезапной ненависти к тебе. И уже должен был употреблять усилия, чтобы делать вид, что не замечаю тебя, и продолжать разыгрывать роль спокойного и рассудительного.

Но и этим дело не кончилось.

Ты крикнул снова. Крикнул, совершенно позабыв о нас и весь отдавшись тому, что происходило в твоей переполненной жизнью душе, – крикнул таким звонким криком беспричинной, божественной радости, что сам Господь Бог улыбнулся бы при этом крике. Я же в бешенстве вскочил со стула.

– Перестань! – рявкнул я вдруг, неожиданно для самого себя, во все горло.

Какой черт окатил меня в эту минуту целым ушатом злобы? У меня помутилось сознание. И надо было видеть, как дрогнуло, как исказилось на мгновение твое лицо молнией ужаса!